|
. которого я пнул даже ногой, этого маркиза древнего рода! Позор своего рода, позор всех честных дворян, старых или новых!.. Вы отказывались драться не из расчета, не из ханжества, как я предполагал, а из трусости… Чтобы придать вам храбрости, вам важен шум битвы, свидетели боя… — Берегитесь, месье, — сказал отец д'Эгриньи, стиснув зубы, потому что при этих презрительных словах гнев заставил его забыть страх. — Да что же… тебе надо в лицо плюнуть, что ли, чтобы заставить загореться остатку твоей крови? — яростно закричал маршал. — О! Это уж слишком, слишком! — сказал иезуит. И он схватил обломок своей шпаги, повторяя: — Это уж слишком! — Мало, видно, — задыхаясь, продолжал маршал. — Так получай, Иуда! И он плюнул ему в лицо. — Если ты и теперь не будешь драться, я пришибу тебя стулом, гнусный убийца моих детей!.. Аббат забыл все на свете — и Родена, и свое решение, и страх. Он думал только о мщении и с радостью соображал, насколько он сильнее ослабевшего от горя маршала, так как в этой дикой рукопашной борьбе физическая сила значила очень много. Обернув по примеру маршала клинок платком, он бросился на своего врага, неустрашимо ждавшего нападения. Как ни коротко было время этого неравного боя, потому что маршал изнемогал от пожиравшей его лихорадки, но при всей своей ярости сражающиеся не издали ни одного крика, не промолвили ни слова. Если бы кто-нибудь присутствовал при этой сцене, он не мог бы сказать, кем и как наносились удары. Он видел бы два страшных, искаженных яростью лица, наклонявшихся, поднимавшихся, откидывавшихся назад, смотря по ходу боя. Он видел бы руки, то напряженные, как полосы железа, то гибкие, как змеи, и время от времени перед ним мелькало бы из-за развевающихся пол голубого мундира и черной рясы сверкающее искрами оружие… Он слышал бы топот ног и шумное дыхание. Минуты через две противники упали на пол. Один из них, аббат д'Эгриньи, вырвался из сжимавших его рук и поднялся на колени… Отяжелевшие руки маршала упали, и послышался его слабеющий голос: — Дети мои!.. Дагобер!.. — Я убил его, — слабым голосом сказал отец д'Эгриньи, — но чувствую, что и сам… поражен насмерть… И, опираясь рукой о землю, иезуит поднес другую руку к груди. Его сутана была изорвана ударами, но клинки, так называемые карреле, служившие для боя, были трехгранные и очень острые; поэтому кровь не вытекала наружу. — О! Я умираю… я задыхаюсь… — говорил аббат, искаженные черты которого указывали на приближение смерти. В эту минуту дважды щелкнул замок с сухим треском, и в дверях показался Роден; смиренно и скромно вытянув голову, он спросил: — Можно войти? При этой ужасной иронии отец д'Эгриньи хотел было броситься на Родена, но снова упал… кровь душила его… — О исчадие ада! — прошептал он, бросив яростный взгляд на Родена. — Это ты виновник моей смерти… — Я вам всегда говорил, дорогой отец, что ваша старая солдатская закваска доведет вас до беды… — с ужасной улыбкой nrbew`k Роден. |
