|
Наконец ворота отворились и показался хранитель дома Самюэль. Черты старика выражали глубокое горе, на почтенном лице были видны следы недавних слез, которые он ещё продолжал отирать дрожащей рукой, открывая ворота. Он спросил Родена: — Кто вы такие? — Я доверенное лицо по дарственной аббата Габриеля, единственного наследника, оставшегося в живых из семейства Реннепонов, — поспешно ответил Роден. — Этот господин мой секретарь. Внимательно взглянув на иезуита, Самюэль сказал: — Да, я узнаю вас. Не угодно ли вам за мной последовать? И старый сторож пошел к дому, стоявшему в саду, сделав знак, чтобы преподобные отцы шли за ним. — Этот проклятый старик так меня разозлил, заставив дожидаться у ворот, — тихонько сказал Роден своему _социусу_, — что меня просто начало лихорадить. Губы и горло пересохли и горят, словно пергамент в огне. — Не хотите ли чего-нибудь выпить, добрый и дорогой отец мой? Не спросить ли воды у этого человека? — воскликнул маленький кривой аббат в припадке нежной заботливости. — Нет, нет, — отвечал Роден, — ничего… я просто сгораю от нетерпения. Бледная и печальная стояла Вифзафея у дверей своего жилища. Муж её, проходя мимо, спросил по-еврейски: — Занавеси в комнате траура задернуты? — Да. — А шкатулка? — Приготовлена! — отвечала Вифзафея на том же языке. Перекинувшись этими непонятными для иезуитов словами, Самюэль и его жена, несмотря на горе и отчаяние, обменялись мрачной и многозначительной улыбкой. Войдя вслед за Самюэлем в вестибюль, где горела лампа, Роден, обладавший хорошей памятью на места, направился прямо к красной зале, где происходило первое собрание наследников. Но Самюэль остановил его: — Надо идти не туда! И взяв лампу, он пошел по темной лестнице, так как все окна были ещё замурованы. — Но, — сказал Роден, — ведь мы раньше собирались в зале первого этажа? — А сегодня соберемся наверху, — отвечал Самюэль, и он начал медленно подниматься по лестнице. — Где это наверху? — спросил Роден, следуя за ним. — В траурной комнате, — сказал еврей, продолжая подниматься. — Что это за траурная комната? — спросил удивленный Роден. — Это место смерти и слез, — отвечал еврей, продолжая подниматься. — Но зачем же идти туда? — спросил Роден. — Деньги там! — отвечал Самюэль. — А, деньги! — сказал Роден, поспешно догоняя его. На повороте лестницы сквозь чугунные перила Родену бросился в глаза профиль старого еврея, освещенный слабым светом маленькой лампы. Его выражение поразило иезуита. Кроткие, потускневшие от старости глаза горели. Печальные и добрые черты, казалось, стали жесткими, и на тонких губах мелькала странная улыбка. — Ведь не особенно высоко, — сказал Роден отцу Кабочини, — а у меня подкашиваются ноги… я задыхаюсь… в висках стучит… В самом деле, Роден дышал с трудом. |
