Коридор освещался лампами дневного света; часть из них перегорела, и было темно. Поэтому она узнала меня, только подойдя ко мне совсем близко. Остановившись, она долго в меня всматривалась, близоруко щуря глаза, казавшиеся за мощными линзами совсем щелочками, потом, хмыкнув, продолжила свой путь, осторожно меня обойдя как прокаженную — лишь бы не дотронуться. Она так и не произнесла ни слова.

Я снова вернулась в кабинет. Вадим сидел на своем стуле, беспомощно свесив руки. Казалось, кровь полностью отхлынула от его лица, и он был не просто бледен — кожа его приняла нездоровый зеленоватый оттенок, что особенно подчеркивалось розовым цветом рубашки. Видно было, что он не пришел в себя от шока; я бы пожалела его, но сейчас мне было не до того.

— Вадим, что здесь делает Нина Евсеевна Сорока?

Мой деловой, почти суровый тон пробудил его к жизни, и, не успев удивиться, он ответил:

— Она наш куратор.

— Куратор чего?

— Нашего хозрасчетного отделения.

— Какое отношение она имеет к психоанализу?

— Самое прямое. Она профессорская дочь, ее покойный отец дружил с Сурковым, нашим шефом, ей и карты в руки.

— Чем она тут у вас занимается? Насколько я помню, раньше она на всех семинарах критиковала психоанализ как извращенное порождение упаднической буржуазной культуры.

— Она и сейчас примерно так же в нем разбирается, хотя у нее есть какая-то бумажка, вроде бы она стажировалась где-то в Америке. Она курирует, то есть ходит по кабинетам, копается в наших историях болезни, вмешивается в беседы с пациентами. Я ее к себе не пускаю, когда у меня кто-то есть, поэтому она меня не любит, но немного уважает. В общем, она загребает деньги нашими руками, хотя и к ней кое-кто тоже обращается. Обычно ей спихивают маразматиков: им она не повредит.

— Ты вел записи относительно Виолетты?

— Да, конечно.

— А обо мне ты что-нибудь записывал?

Бедный Вадим, сколько раз за пятнадцать минут может у человека меняться цвет лица? Он опять начал краснеть. Видно, я совсем ему расшатала вегетатику.

— Так записывал или нет?

— Я… только для себя… в свой дневник…

— И где же ты хранил этот свой дневник?

— Здесь, в этом столе.

— Ящик запирается?

— Замок есть, но ключ от него давно потерян.

— Значит, она могла его прочитать.

— Агнесса, мы же все здесь цивилизованные люди!

— Просто ты ее знаешь не так хорошо, как я.

В свое время я однажды застала ее в тот момент, когда она рылась в ящике моего стола, в том самом, в котором я хранила свои личные вещи. Она тогда заявила, что ищет куда-то запропастившийся запрос из Академии наук, который там быть никак не мог.

Вадим начал приходить в себя и наконец поинтересовался, почему я об этом спрашиваю. Как хорошо, что я начала его допрашивать в тот момент, когда он был так ошеломлен, что не мог сопротивляться, иначе я бы не узнала, что моя врагиня номер один вполне могла иметь доступ к самым интимным фактам моей биографии. И знать о том, как я реагирую на нависшую надо мной угрозу.

Впрочем, о чем это я? Наша встреча скорее всего совершенно случайна, это просто чистой воды совпадение. Совершенно естественно, что она подрабатывает там, где может, в конце концов на Западе в психоанализ идут в большинстве своем психиатры. Может, у меня действительно развился бред преследования? Мы с ней не виделись лет восемь, не считая случайного столкновения на улице. Не может же она все эти годы холить и лелеять свою ненависть ко мне и ждать так долго, чтобы со мной расправиться! Чушь какая-то…

Вадим снова схватил меня за руки:

— Агнесса, я… — Тут голос его подвел, и я резко его прервала:

— Все в порядке, Вадим.