Были женщины, которые ненавидели меня без всякого повода, просто за то, что я существую. Ну, например, за то, что мужчины обычно встают, когда я вхожу в комнату. Или за то, что мне всегда уступали место на всяческих собраниях, куда у меня был обычай приходить самой последней. Или за то, что всегда находился желающий поднести мне до метро тяжелую сумку… А может быть, за то, что я никогда не унывала и не жаловалась на судьбу, как бы трудно мне ни приходилось. Никто не мог догадаться, что кроется за моей улыбкой, хотя бы в тот тяжелый для меня период, когда я приходила в себя после расставания с Марком.

Как раз в то время у меня появилась очень влиятельная недоброжелательница. Нина Евсеевна Сорока была в то время ученым секретарем Института экстремальной психологии, и именно в предбаннике ее кабинета сидела я тогда за пишущей машинкой. Говорят, что толстые люди обычно добры; Нина Евсеевна служила живым опровержением общепринятого мнения. Женщина ниже среднего роста, очень похожая на снеговика, слепленного из черного снега (она всегда носила черное, считая, очевидно, что это ее худит, и волосы у нее тоже были черные), состояла она из трех шаров: нижний большой шар — выпирающий живот и обтянутый черным сукном такой же круглый зад, средний шар — пышная грудь над перетянутой талией, и верхний шар, отделявшийся от среднего едва заметной шеей: круглое лицо, круглые глаза за круглыми же толстыми стеклами очков, волосы собраны в круглый пучок на округлой голове. Тогда ей было лет тридцать пять — сорок; она была профессорской дочерью и сделала неплохую карьеру: говорили, что она собирает материал на докторскую. К тому же она была замужем. Еще ходили сплетни, что у нее есть любовник — наш молодой заместитель директора по науке Карасин. Но я в это не верила: Карасин, молодой доктор наук, интересный и интеллигентный мужчина с хорошим вкусом, вряд ли опустился бы до Сороки, к тому же я слышала, что жена у него — красавица. Скорее всего Нина Евсеевна сама выдавала желаемое за действительное и распускала эти слухи.

Говорила Нина Евсеевна со всеми свысока, как будто читала нотацию, занудным и монотонным голосом: она была убеждена, что владеет абсолютной истиной в высшей инстанции. От нее исходила такая уверенность в себе, что не надо быть психологом, чтобы понять, что все это — от комплексов. Трудно дурнушке не озлобиться… Меня она сначала не замечала, я для нее была всего лишь очередной девчонкой на побегушках. Обратила она на меня внимание по весьма курьезному поводу: я печатала очередную победную реляцию института, адресованную в высокие сферы Академии наук, и машинально исправила ошибку в тексте. Прочитав докладную, она прибежала ко мне разъяренная:

— Вы допустили в тексте целых три ошибки, а я же вам говорила, что здесь это недопустимо. Перепечатывайте!

Тут возмутилась я. Я не профессиональная машинистка и вполне могу сделать одну-две опечатки на странице, но ткнула она меня носом как раз в свою собственную ошибку. Спокойным тоном я произнесла:

— Извините меня, Нина Евсеевна, но в этом случае ошиблись вы, а не я. В данном контексте слово «кампания» пишется через букву «а», поверьте мне как дипломированному филологу.

Она не знала, что сказать, прошипела что-то нечленораздельное и, схватив бумаги, скрылась у себя в кабинете. Докладную мне так и не пришлось перепечатывать. Зато теперь она цеплялась ко мне по любому поводу: я, дескать, слишком много времени провожу в разговорах (когда она заставала у моего стола молодых ребят из научных отделов); я слишком вызывающе, чуть ли непристойно одеваюсь (в летнюю жару, когда все девочки-лаборантки надевали белые халаты на голое тело, я позволила себе появиться на работе в платье с большим декольте, выгодно подчеркивающим грудь); всякие недоучки думают, что разбираются в сложных вещах, которые требуют специальных знаний (в связи с тем, что я отредактировала неудачно сформулированный абзац).