— Веденкин, садясь на место, подумал о подполковнике Русанове: «Не очень ли я старика задел?» У того было обиженное лицо.

Будто прочитав мысли Виктора Николаевича, слово попросил генерал Полуэктов, не признававший усвоенную иными начальниками манеру говорить обязательно в заключении — похвалить удачные выступления и снисходительно исправить неточности.

— Я вот слушал коммуниста Веденкина и думал — не воспримет ли товарищ Русанов эту справедливую критику как посягательство на авторитет подполковника и командира роты? Думаю, нет. Молодой коммунист товарищ Русанов, конечно, прислушается к голосу товарищей. И, я надеюсь, научится, наконец, отличать убеждение от уговаривания. Твердость партийная нужна, товарищ Русанов! — сказал Полуэктов и посмотрел на подполковника. Русанов ответил таким взглядом, как будто говорил: «Так я же стараюсь, вы просто все решили избить меня».

Генерал нахмурился, — оказывается, щадить было нельзя. Задумчиво прикоснувшись пальцами к своим темным, коротко подстриженным усам, он жестко сказал:

— Как разрешите оценить, например, такой ваш поступок, товарищ Русанов? Я наказал вашего воспитанника Виктора Смирнова за повторное нарушение формы одежды, а вы, желая быть «добрым», разрешили провинившемуся придти ко мне — начальнику училища, просить прощения и сказать, что он осознал ошибку. Да у нас что — военное учебное заведение или институт благородных девиц? И с каких это пор вы стали учить их вымаливать прощение?

Генерал помолчал и уже мягче сказал:

— Слов нет, «капральский тон», когда не говорят, а рявкают, принцип «тот прав, у кого больше прав» — вредны. Но следует помнить: кто стремится разрешить каждую педагогическую задачу во что бы то ни стало компромиссно, обходя острые углы, не проявляя решительности и смелости, тот, как правило, обречен на провал. Жизнь вскоре вразумит его, а педагогика, — генерал хитро прищурился, — в которой я, правда, слабоват, но уже начинаю кое-что понимать, — припасет какую-нибудь коварную шутку.

В конце выступил и Русанов. У него был расстроенный, несколько растерянный вид, он долго приглаживал седой хохолок на макушке, прежде чем начал говорить. Прикрыв веками глаза и откинув назад голову, он начал было сокрушенно мямлить что-то оправдательное, но вдруг решительно выпрямился, быстро потер лоб и, видимо, ожесточаясь против самого себя, оказал:

— Порочную линию моего отношения к подчиненным придется пересмотреть!

… С собрания возвращались домой оживленной группой — Боканов, Беседа, Тутукин, офицеры второй роты. Мимо проплыла, перегоняя, машина генерала. Разгоряченные спорами, еще не остывшие от них, стали прощаться у сквера. Сергей Павлович, не спеша, пошел по широкой улице. Дремали за стеклянными дверями ночные сторожа в полушубках. Уличный репродуктор доносил нежные звуки скрипки. Пылало, как от зарева, небо над заводом, на окраине города.

Боканову было как-то по-особому хорошо, точно вместе с чистым, морозным воздухом в грудь вливались огромные, свежие силы. Сейчас мог бы горы сдвинуть! Хотелось, чтобы поскорее наступило утро, не терпелось наброситься на работу и делать, делать энергично, настойчиво то, о чем говорили только что на собрании.

Как воспитатель Боканов понимал, — одного вот такого «Гешу» труднее переделать, чем трех Каменюк Алексея Николаевича. Недостатки Пашкова были не так явно выражены, как, в свое время, недостатки Артема. Они у Геннадия были внешне прикрыты несколько надменной благовоспитанностью. Да и Геннадий находился в том юношеском возрасте, который не терпит прямых нравоучительных бесед, когда настороженно шарахаются от всего, что напоминает «подход», «обработку», всей душой презирают длинные нотации.