— Какое еще нужно доказательство тому, что я прекрасно отношусь к вам, — оправдывался Ньюмен, — коль скоро терплю такое обхождение? Чем короче отношения, тем меньше уважения. Я в ваших глазах теперь ничего не стою. Будь у меня хоть капля гордости, надо бы на некоторое время отдалиться от вас, а на ваши приглашения отвечать: «Простите, обедаю у княгини Болеарской». Но когда речь идет об удовольствиях, я теряю последние остатки гордости, и дабы у вас не пропадала охота видеть меня, хотя вам это нужно только затем, чтобы осыпать меня упреками, — готов согласиться со всем, в чем вы меня уличаете, даже с утверждением, будто я — самый большой сноб в Париже.

Ньюмен и впрямь отклонил приглашение, исходившее из уст самой княгини Болеарской — чрезмерно любознательной дамы польского происхождения, которой его недавно представили, и объяснил, что в этот день обычно обедает у миссис Тристрам; таким образом, сетования хозяйки дома на Йенской авеню, укоряющей его за пренебрежение старой дружбой, слегка искажали истину. Такая позиция была нужна миссис Тристрам, чтобы объяснить легкую уязвленность, которую она частенько испытывала при встречах с Ньюменом, — впрочем, если мое толкование ошибочно, пусть более проницательный наблюдатель, чем я, попробует заменить его лучшим. Столкнув нашего героя в поток и обнаружив, как быстро уносит его течением, миссис Тристрам, по-видимому, не слишком радовалась этой стремительности. Все удалось ей чересчур легко, она сыграла свою партию чрезвычайно умно, и теперь ей хотелось смешать карты. По прошествии определенного времени Ньюмен сообщил ей, что ее приятельница «соответствует его вкусу». Определение не было романтическим, но миссис Тристрам не составило труда понять, что чувство, его породившее, несомненно, таковым было. И действительно, это немногословное заявление было сделано с такой добродушной откровенностью, а подмеченный ею взгляд, который бросил на нее из-под полуприкрытых век Ньюмен, так непроницаем и в то же время доверителен, что она сочла это достаточно красноречивым свидетельством зрелости его чувств, зрелости, с какой ей едва ли приходилось сталкиваться. И хотя Ньюмен, как говорят в таких случаях французы, выполнял лишь то, что она сама ему предложила, его восторги, пусть даже и умеренные, странным образом охлаждали ее восхищение мадам де Сентре, хотя всего два месяца назад она весьма пылко его высказывала. Сейчас она, казалось, была склонна смотреть на мадам де Сентре лишь критически и давала понять, что ни в коей мере не может поручиться, что та является средоточием всех добродетелей.

— Ни одна женщина не может быть столь совершенной, какой она кажется, — говорила миссис Тристрам. — Помните, как Шекспир называл Дездемону — «хитрой венецианкой». А мадам де Сентре — «хитрая парижанка». Конечно, она очаровательная женщина, у нее и в самом деле сотни разных достоинств, но лучше об этом не забывать.

Понимала ли миссис Тристрам, что она просто испытывает ревность к своей подруге с другого берега Сены и что, берясь обеспечить Ньюмена идеальной женой, она излишне положилась на собственную незаинтересованность? Позвольте в этом усомниться! Непостоянную даму с Йенской авеню вечно донимала потребность менять ход своих мыслей. Обладая живым воображением, она временами могла необыкновенно ярко представить себе оборотную сторону того, во что свято верила, и сила воображения оказывалась убедительнее голоса рассудка. Она уставала оттого, что всегда думает как надо, но в этом не было особой беды: в равной степени она быстро уставала думать так, как не надо. Несмотря на эти загадочные причуды, на миссис Тристрам временами находило удивительное прозрение, и она начинала судить справедливо. Одно из таких прозрений случилось, когда Ньюмен сообщил ей, что сделал официальное предложение мадам де Сентре. В нескольких словах он пересказал, что говорил сам, и с мельчайшими подробностями все, что она ему отвечала.