-  Ты меня любишь?

    Я ответил так, как на моем месте в таких же обстоятельствах отвечает большинство вежливых представителей пола:

    -  Конечно, я тебя безумно люблю!

    -  Так зачем же спрашиваешь?

    Глава 5

    Чего я не могу сказать сейчас, как и не мог понять тогда, влюбился ли я в Шурочку Коллонтай. С Ладой, а потом с Алей у нас все было по-другому. Особенно с Алей. Несмотря на два века, которые разделяли нас с ней, крепостная девушка была мне внутренне ближе, чем светски воспитанная и образованная Шура. Однако, в плане плотском, в необузданности страсти, как одном из проявлений любви, Александре Михайловне среди моих знакомых женщин не было равных. Она на лету схватывала все «технологические» новинки чужого для нее «нового времени» и в погоне за плотскими удовольствиями оказалась человеком без всяких тормозов. Во всяком случае, в моей жизни такие откровенные, как бы поделикатнее сказать… еще не встречались.

    Я жил уже несколько дней в ее большом барском доме, и можно было сделать кое-какие выводы. Половые гормоны били из нее ключом. Видимо, из-за этого у нее были постоянные смены настроения. То ее захлестывала самоотверженная любовь и, почти одновременно, проявлялась мелкая подозрительность. Потом она доставала меня совершенно не оправданной ревностью. Устраивала истерики и тут же демонстрировала высокую жертвенность, причем все это в хорошем спортивном темпе. Шурочка могла сразу же после ничем не спровоцированного бурного скандала с оскорблениями и битьем посуды начать плакать, каяться, клясться в вечной любви. Ей нравилось, лежа в объятиях, еще не остыв от поцелуев, рассказывать о своих отношениях с другими мужчинами с самыми интимными подробностями, часто цинично, насмешливо, иногда уничижительно жестоко комментировать их слабые стороны.

    Особенно мне был неприятен ее рассказ о мальчике, ее первом поклоннике, если не изменяет память, Ване Драгомирове, который не вынес насмешливого отказа «быть навеки вместе» и покончил с собой. Говорила она о нем и его самоубийстве иронично, безо всякой грусти, как о забавном курьезе. И тут же, не лицемеря, чуть не упала в обморок, когда я в этот момент порезал палец.

    В Шурочке уживалась масса противоречий, милых в стадии ухаживания, когда влюбленные заняты только друг другом, и совершенно несносных в обыденной жизни. Все это в ней бурлило и не находило логического завершения. С одной стороны, умная, хорошо образованная, прекрасно владеющая европейскими языками журналистка на политические темы и вопросы женской эмансипации, она могла сморозить такую откровенную, наивную глупость, что я просто на нее диву давался.

    Будь я не так заморочен событиями последнего времени, менее опытен в любовных игрищах и более романтичен, то любовь к такой женщине могла стать целью жизни и ее тяжким крестом. Но я, как представитель совсем другой эпохи, оценивал поступки своей постельной подруги по непонятным для нее критериям, что ее одновременно интриговало и злило. Ее, привыкшую манипулировать любовниками, раздражало то, что моих глаз не застилал глаз розовый любовный туман, и я не превращался в ее объятиях в покорную овечку. Я платил революционерке ее же монетой, менял стили поведения и, когда ей казалось, что я окончательно сомлел под воздействием ее неземных чар, отпускал циничную или ироническую реплику, после которой у Шурочки начиналась очередная истерика. Как мне кажется, именно такое странное, по мнению Александры Михайловны, поведение подогревало ее интерес к моей персоне.

    -  Сознайся, ты любишь?! Ты любишь меня безумно?!! - вдруг, замирая во время самого сокровенного момента любовных игр, шептала она.