-  Сознайся, ты любишь?! Ты любишь меня безумно?!! - вдруг, замирая во время самого сокровенного момента любовных игр, шептала она.

    -  А как же, - пародировал я интонацию неизвестного ей Михаила Жванецкого.

    -  Скажи, если я вдруг оставлю тебя, ты умрешь? - восклицала Шурочка, требовательно заглядывая мне в глаза.

    -  А как же, само собой, - буднично отвечал я, словами все того же Жванецкого.

    -  Я не верю тебе! - взрывалась Александра Михайловна. - У тебя кто-то есть! Я видела, как ты смотришь на Дашку!

    Даша, невзрачная старая дева, была ее камеристкой и никак не подходила в объекты для ревности.

    -  А что, это идея, может быть, пригласим ее быть третьей? - невинным голосом предлагал я. - Это и современно, и сотрет классовое неравенство.

    -  Убирайся! - кричала Шурочка. - Ты, ты, чудовище!

    Однако, убраться я пока не мог, потому что портной затягивал окончание работы, и пока в моем распоряжении были только одни брюки со штрипками.

    -  Как только будет готова моя одежда, я тотчас оставлю тебя, а потом непременно удавлюсь с горя. Или ты предпочитаешь, чтобы я застрелился? - хладнокровно спрашивал я, научившись подавлять вспышки Шуриного гнева.

    -  Ты просто негодяй! - взвивалась она и тут же начинала хохотать. После чего скандал сходил на нет.

    Мне все эти ее прибабахи начинали надоедать, но стоило нам оказаться в объятиях друг друга, как тут же все ссоры и раздражения забывались, и начинался праздник плоти. Откровенно описывать то, что было между нами, я не могу. Шура, несмотря на свою эмансипированность, все-таки оставалась человеком своего времени, и попадись мои откровения ей на глаза (а кто знает, как распоряжается нашей жизнью время), думаю, такие подробности вызвали бы у нее острое неприятие.

    Единственная подробность, которую я могу обнародовать, это то, что чем больше времени мы были вместе, тем меньше мне хотелось остаться в дорогих апартаментах социал-демократки. Тем более, что все чаще между нами начали происходить политические дискуссии, в которых известный мне негативный опыт социализма в России сталкивался с ее прекрасной, но утопической мечтой о всеобщем равноправии и братстве. Такие споры раздражали обоих, и примирения проходили после все более длинных пауз.

    В конце концов, когда разница во взглядах обострилась и могла привести к настоящей ссоре, портной закончил свой тяжкий труд, и я, надев свою новую одежду, превратился в небогатого мещанина Василия Тимофеевича Харлсона, ничем не отличающегося от любого подобного ему российского обывателя. За неделю, что я прожил в гостях, известий из имения Крылова не было, и что там делали мои предки со своими случайными гостями, я не знал.

    -  Ты что, собираешься уезжать? - рассеянно спросила Шурочка, когда я, рассчитавшись с портным, пришел в полном облачении показаться своей надоевшей возлюбленной.

    О моем отъезде до этой минуты не было сказано ни слова, и то, что я надел новое пальто, ни о чем не говорило, но я понял для себя, что загостился, и настало время ехать в Москву, пока вожделенный Антон Павлович Чехов не отправился лечиться в свою Ниццу.

    -  Да, мне пора ехать, - после неловкой паузы ответил я. - Дашь мне свой экипаж или послать за крыловским?

    Вопреки небольшому опасению, никакой неопрятной сцены не последовало. Александра Михайловна отнеслась к моему предполагаемому отъезду довольно равнодушно.

    -  Ну, что же, - сказала она, - мне тоже нужно в Петербург.