— Быть такого не может! — полез за планшетником Гаврилов. — Вот… — он раскрыл его и убежденно ткнул пальцем, а потом огляделся, чтобы сориентироваться на местности, и взгляд у него стал не таким уверенным, а может быть, даже и растерянным, потому что в реальной жизни, к которой они привыкли, таких вещей не бывало, никто ещё не нарушал логику времени и пространства таким наглым образом.

— А это что?! — снова взмахнул руками Русаков, и Берзалов почему‑то стал опасаться за собственный нос, хотя ему‑то, привыкшему к мордобою, это было не в лицу. — А это видели?! — Русаков ткнул им за спину, где на фоне зеленоватого неба и сосен торчали две рукотворные сопки — остатки соляных шахт.

— Ба!!! — воскликнул Берзалов и со всей дури шлёпнул себя ладонью по лбу. — А я вспомнить не могу, ну, где я это видел! Вашу — у-у Машу — у-у!.. Пардон… Вашу — у-у Машу — у-у!..

Русаков с восхищением посмотрел на него, расплылся в обаятельной улыбке, означающей: «А что я говорил?» и сказал:

— Ну да! У нас здесь дозаправка была. Забыл? Деревня Каракокша? Мы поэтому маршрут здесь и проложили в надежде на дозаправку.

Девяносто пятую отдельную гвардейскую бригаду специального назначения выводили из Краснолиманских лесов по частям. Уложились в трехдневный срок. Берзалов уходил в арьергарде. В его задачу входило прикрытие бригады. Дозаправка заняла час, и за это время он успел обежать окрестности и даже слазить на одну из лысых сопок. Вот откуда он их помнил.

— Конечно, забыл, — признался он, и подумал, что всю прошлую, такую дорогую его сердцу мирную жизнь, заслонила война, куча смертей, Варя — столько всего, что эти два года показались ему целой вечностью. — Точно, — сказал он мертвенным голосом. — Я тогда ещё здесь яблок для жены купил.

И, конечно же, не довёз, вспомнил он с тяжестью на душе. Некуда было везти. Через сутки разбомбили Санкт — Петербург. А куда я дел яблоки, я уже не помню. Славка Куоркис, наверное, сожрал. Больше некому. И ему захотелось пойти найти тот домик, где он купил яблоки, поговорить с хозяйкой, в общем, предпринять одну из тех жалких попыток вернуться в прошлое, которые он периодически совершал и из‑за которых страдал и мучился.

Никто на его осевший голос внимания не обратил, потому что у каждого была своя трагедия, о которых если и вспоминали, то только в одиночестве, за бутылкой водки. Таковы были новые реалии атомного века. Прошлое стало табу, о котором неприлично было говорить в приличном обществе, потому оно — это прошлое — было общим для всех — всех — всех и в тоже время индивидуальным, потому что у каждого были свои воспоминания.

— А я как раз заставу под Бежтой отбивал… — вспомнил Гаврилов. — У нас это началось раньше. Диверсанты плотину взорвали. Главаря моджахедов мы аулу отдали на растерзание, у них водой полста домов снесло одним махом. Представляю, что с ним сделали.

Все трое помолчали, вспоминая каждый своё, и Русаков всё так же возбужденно воскликнул:

— Тогда я ничего не пойму!

— И я же об этом! — сказал Берзалов. — Мы должны быть, как минимум, на шестьдесят километров восточнее. А — а-а! — и снова что есть силы шлёпнул себя по лбу.

Гаврилов посмотрел так, словно хотел сказать: «Только не убей себя, командир». Но даже в этой слегка комической ситуации глаза у него так и остались серьезными — серьезными, без намёка на юмор.

— Квантор!!!

— Да… — согласился Берзалов. — Он самый, чтоб ему пусто было!

— Тогда я тоже ничего не понимаю! — совестливо воскликнул Гаврилов.