Какое-то время Конан постоял, прислушиваясь: не донесется ли из норы голос ее хозяина или хозяев, Но все было тихо. Киммериец вернулся к костру.

Шумри сидел у огня с видом обиженного ребенка. Заводь эта ему решительно не нравилась, но никогда он не мог переспорить или переубедить своего спутника!

— Дежурить все-таки придется, — объявил Конан. — Невдалеке я приметил одну норку — и, судя по размерам, хозяин ее далеко не маленький. Клянусь Кромом, я не смог определить, что же он такое. Но пахнет на редкость мерзко.

Киммериец наломал побольше веток кустарника, чтобы хватило скармливать огню на всю ночь, и растянулся на шкуре.

— Ты не стесняйся, буди меня сразу, как что-нибудь почуешь или увидишь, — пробормотал он, засыпая. — Огонь… огонь пусть горит посильнее…

Шумри вздохнул. Он мог бы сказать, что твари, подобные кричащей рыбе или лопочущей птице, вряд ли боятся простого огня, но не стал спорить — все равно это было бесполезно.

Ночь была странно тихой. Ни всплеска рыб, ни посвиста птиц, ни гудения ночных насекомых. От этой тишины в голове зарождались самые тревожные мысли. Чтобы отогнать от себя страх и ни о чем не думать, Шумри применил свой обычный способ: стал негромко напевать, раскачиваясь и не сводя взгляда с причудливого танца огня. Разбудить своим пением Конана он не опасался, сон у того был крепкий. Слова приходили сами собой.

Странные звуки заставили Шумри оборвать песню. Ему показалось, что кто-то поет вместе с ним, подпевает ему. С ужасом он осознал, что тишина кончилась. Но не всплесками рыб, свистом птиц или жужжанием насекомых была наполнена ночь: казалось, сотни невидимых одушевленных существ разом заговорили, зашептали, запричитали на всевозможных языках.

Самое удивительное было в том, что звуки раздавались не в пространстве, а внутри него, под черепным сводом, В первый момент немедиец решил, что от перенесенных испытаний лишился рассудка. Но нет, мысль его работала так же легко и четко, что и всегда. Не разбудить ли Конана? Посмотрев на распростертую в безмятежном сне фигуру варвара, он отказался от этой мысли. Если звуки только в голове Шумри, Конан лишь посмеется над ним или, того хуже, обольет ему темя холодной водой, как поступают обычно с буйно помешанными. Если же и киммериец услышит их… то что он может сделать? Бесплотные существа не проткнешь мечом, не пригвоздишь стрелами, не заставишь утихнуть с помощью каменного топора… Пусть Конан спит. Пока спит. Возможно, дальше будет еще страшнее…

Голоса бормотали и шептали на разных языках, Многое Шумри понимал. Он знал немало хайборийских наречий, к тому же перенял основные туземные слова от племен Ба-Лууун и Леопарда. Постепенно в этом многоголосом кошмаре он стал улавливать некую логику.

Высокий детский голосок продолжал мелодию его песни, вплетая свои непонятные слова:

«…Огонь… ластело покота… мне раны-раны-раны… Брат рыжий… ундио илла… зализы… лесотаны…»

Грубый, рокочущий бас повторял: «…Двое, двое, двое… хватит надолго… Двое…»

«Боль! Боль! Спина! — вскрикивал третий, и голос его, возмущенно-жалобный, напомнил Шумри вопли убитой Конаном рыбы. — Новое тело! Тело! Большое тело!»

«Будите Пха! Пха! — приказывал пронзительный женский голос, дрожащий от жуткого нетерпения. — Где Пха?!»

«Пха вышел, вышел, вышел, — рокотал бас.