Ребята ушли, Петрович из окна проводил их взглядом, убедился, что ушли они вовремя, с Огородниковым не столкнулись во дворе, и вернулся на кухню навести порядок. Спрятал вторую бутылку водки, остатки колбасы, стаканы поставил на подоконник.

* * *

 — Прости Петрович, прости, дорогой, прощаться пора, — бормотал Огородников, механически управляя машиной и не видя ни встречного движения, ни огней светофоров, ни постов гаишников. Но все получалось, сходило с рук и мелкие нарушения, которые проскальзывали у него время от времени, оставались без последствий. Не свистели вслед гаишники, не гудели сзади нервные самолюбивые «мерседесы», которые чувствовали себя просто вынужденными всех обгонять, требовали к себе на дороге особого отношения, будто все машины даже обязаны были шарахаться в стороны, прижиматься к обочинам, униженно и благодарно пропускать задрипанную, насквозь проржавевшую иномарку.

 Но не видел Огородников никаких «мерседесов», перед его глазами лишь дергалась минутная стрелка на приборной доске. Часы громко тикали, и каждый их удар болезненно отзывался во всем теле, в сознании, отражался на положении стрелки спидометра.

 Опаздывал Огородников и видел, знал, что опаздывает. Он хотел встретиться с Пафнутьевым не только из послушания и показного правосознания. Пафнутьев должен был обеспечить его алиби. Разговаривая с ним по телефону, Огородников обронил слова, о которых теперь пожалел: «Не надо, Павел Николаевич, нам больше созваниваться, приезжайте, буду ждать». И теперь он должен был во что бы то ни стало без четверти два быть в своей конторе — сонным, усталым, расслабленным.

 Во двор Огородников въехал с гораздо большей скоростью, чем требовалось. Выигранные секунды могли легко обернуться проигрышем — если бы Петрович увидел в окно, как въезжает Огородников, все могло полететь к какой-то там матери. Насторожился бы старый уголовник, заопасался бы, глаз бы не спускал с гостя. Но тот знал — в другую сторону выходят окна квартиры Петровича. Но для себя Илья Ильич вывод сделал — плохо он себя ведет, не безошибочно. Надо взять себя в руки, надо сосредоточиться на несколько минут, постараться отрешиться от всего, что сейчас должно произойти.

 Так он и сделал.

 И как ни мало времени оставалось, он все-таки заставил себя остаться за рулем и, сведя ладони вместе, плотно их сжав, закрыв глаза, унесся к холодным снежным вершинам, к бездонным ущельям и горным обвалам, к снежным лавинам, к темно-синему до черноты небу, на котором даже днем можно было рассмотреть яркие, сильные звезды. А продрогнув до костей на космическом ветру, вернулся Огородников на землю, в свой город, в свою машину, вернулся и понял, что готов действовать.

 Он взял сумку за длинный ремень, небрежно набросил ее на плечо, захлопнул дверцу машины, повернул ключ, об этом он тоже помнил. Поднявшись на третий этаж, некоторое время стоял у двери, стараясь успокоить дыхание. Несколько раз глубоко вздохнул. Сердце продолжало колотиться, но Огородников чувствовал, что он уже в норме. Открыв сумку, не глядя нащупал там, в темноте, прохладную сталь пистолета и сдвинул предохранитель. Теперь он был полностью готов к тому, чтобы исполнить задуманное. Задернув «молнию», Огородников еще раз набрал полную грудь воздуха, выдохнул и нажал кнопку звонка.

 Дверь открылась сразу, будто Петрович стоял у двери и через глазок рассматривал гостя. Промелькнула в сознании Огородникова опаска — не видел ли Петрович, как он сдвигал предохранитель на пистолете, на заподозрил ли чего, но тут же себя успокоил, ведь он не вынимал пистолет из сумки.