Изменить размер шрифта - +

Им тоже это в голову не пришло.

Они создавали компру. И всем было не до трепетных чувств.

Но делали они свою работу столь легко, непосредственно, с таким искренним задором молодости, с таким добрым отношением к Пафнутьеву, что тот просто не мог им ни в чем отказать. Он веселился, как не веселился уже давно, а может быть, не веселился вот так самозабвенно... никогда.

И это очень даже может быть.

А попризадумаемся, а поприкинем — а было ли нам когда-нибудь в жизни так же хорошо, как Пафнутьеву в это утро?

У меня однажды такое утро было.

Этим летом.

Очень недолгое утро. Но, с другой стороны, сколько бы такое утро ни длилось, хоть всю жизнь, оно все равно покажется до обидного, до слез коротким.

Были и слезы, ребята, были.

Но, кроме этого солнечного плескания в голубом море, было у Пафнутьева и нечто существенное, нечто такое, что все это утро окрасило совсем в другие цвета, совсем в другие. Улучив момент, Маша наклонилась к нему совсем близко и шепнула на ухо:

— Берегись!

— Кого? — спросил Пафнутьев, тоже улучив момент.

— Ну, не меня же! — рассмеялась девушка. — Меня беречься не надо.

— Не буду! — ответил Пафнутьев, глядя, как Маша повернулась и уплыла к себе в синее море.

 

Солнце уже зашло за гору, и дом погрузился в теплые розоватое сумерки.

В ожидании хозяина все собрались на открытой площадке за круглым плетеным столом. Маша сидела на противоположном от Пафнутьева конце стола, была весела и беззаботна. Ничто в ней не напоминало о тех нескольких словах в море, которыми она обменялась с Пафнутьевым. Более того, в течение дня она как бы даже сторонилась его, словно произошло между ними нечто такое, о чем другим знать не обязательно.

Разговаривали о море, об Испании, о Москве, никого никоим образом не задевая, не трогая, не цепляя. В Испании такие слова даются легко. Если в Москве, напряженной и издерганной, нужно обдумывать каждое слово, то здесь в этом не было надобности — слова сами произносились беззаботные, в них просвечивались любовь, согласие, жизнь, не обремененная ничем непосильным. Если речь шла о любви, то эта любовь была светла, мимолетна, если кто-то осмеливался выразить какое-то недовольство, то касалось оно волнения на море, слишком яркого солнца или переохлажденного вина. Впрочем, повод для недовольства исчезал в теплом испанском воздухе сам по себе.

И опять за столом звучал негромкий смех, обходительные слова, комплименты, от которых девушки смеялись тоже легко и снисходительно. Знали они, прекрасно знали, что самые восторженные слова о них будут недостаточны. Какие бы слова ни были произнесены, девушки заслуживали большего.

Раздался негромкий шум мотора, и в воздухе появился вертолет с прозрачной кабиной. Он сделал круг над домом, все увидели Лубовского в белом костюме — он радостно приветствовал компанию и, похоже, торопился присоединиться.

Вертолет приземлился на дальнем конце площадки, из него тут же выпрыгнул Лубовский — стремительный, с маленьким плоским чемоданчиком в руке и с улыбкой на устах. Похоже, он и в самом деле был рад оказаться в своем доме, среди своих людей, даже невзирая на то, что среди них затесался чужак с намерениями явно недобрыми.

— Я вас приветствую! — сказал он, подходя к столу. — Не заскучали без меня?

— Маленько есть, — ответил Пафнутьев.

— Звонки были? — спросил он у Маши.

— Ничего серьезного, Юра, ничего дельного.

— Это хорошо. Отсутствие новостей — это лучшая новость, а, Паша? Ты со мной согласен?

— Что-то в этом есть, — осторожно ответил Пафнутьев. — Как прошел день?

— Отлично! Просто замечательно!

— Разбогател сегодня, а, Юра?

— Разбогател я чуть раньше.

Быстрый переход