|
. Фарандолы вокруг корабля… пляшущий, лепечущий плеск мелких волн, набегавших со стороны воды на его толстое угрюмое пузо… И этого я тоже похлебал бы!.. Великая моя любовь! Как мне нравился этот свистящий напев – песня бризов, плененных макушками мачт, плавно летящая на высоких звуках – тончайшие иглы в снастях, кружева, переброшенные от реи к рее… Мне переноситься бы сейчас бестрепетно от лазури к лазури!.. Слишком многого мне хотелось, душа моя растворялась… Однако Состен вернул меня к действительности: – Ну же, давай! Он вырвал меня из плена чар: – Жовиль! Шкипер Жовиль! – Is it you, man? – обратился я к шкиперу. – Yea, my dear! Yea! Да! Да! Ответил, точно рыгая. Он свесился через фальшьборт так низко, что его ряха едва не уткнулась в нас. – Yea! Во рту у него оставалось всего три зуба. Он еще больше вытянул свою страусиную шею, чтобы получше нас разглядеть. Я продолжал твердить: – Жовиль?.. Жовиль?.. – Yea!.. Yea!.. Только это и слышно было. Еще одна крысиная рожа возникла над фальшбортом, как раз над нами, но этот помалкивал – власть была у другого… Оба отхаркивались и сплевывали прямо у самых наших ног… Как они гоготали, когда я отбежал! Залопотали между собой на тарабарском наречии, издавал горловые звуки, точно икая, то нараспев, а то как бы гундося… Состен решил, что это шведский язык… По временам они словно пускали пузыри на рыбий лад. Вроде смахивало на английский, только не такой бойкий, не такой резвый, скорее с утиным, чем с канареечным уклоном… – Roar!.. Roar!.. – рыгнули они в один голос: их посетила мысль. – What you want? – спросил Жовиль наконец. Я сделал ему знак, что все трое мы желаем уплыть… One!.. Two!.. Three!.. Он снова загоготал, а вместе с ним – и весь экипаж. Таких тумаков друг другу отвешивали, что впору быка свалить. – Come on! Как же они потешались надо мной! Я запинался, спотыкался: все завалено, теснота – сам черт ногу сломит… Да и к трапу никак не подступиться. Раз пятнадцать-двадцать меня едва не накрыло обвалившимися балками – они сыпались, кувыркаясь, отовсюду обрушивались огромные кучи, просто темнело в глазах… Стрелы, плоты, торчащие бушприты, необъятные сетки с товаром, повисшие в воздухе ящики, диковинные цацки, пестрое барахло, и даже рояли для тропических стран… все это добро скрежетало, валилось кувырком в трюмы, раскачивалось, летело вниз, грохалось обо что-то… Ба-бах… Шарахаясь от матюгов, я добрался наконец до Жовиля, подошел к нему вплотную, а он на меня – ноль внимания. Влез на бочку, возвышаясь над всеми, и рычал распоряжения в сторону мачт, кабестанов, орал на матросов, которые волокли сложенные в бухты канаты, качались на снастях, орудовали блоками, повисали в вышине на вантах, хватая, ловя хлопающий на ветру парус… – Рыскает! Бери на гитовы! И-эх! Ойе! И-эх! Ойе! Взялись! Парус надувается, щелкает, полощется – крепкий бриз!.. Десяток-полтора морячков хватают рею, с кряхтением тужатся. Бизань-мачта подается, поворачивается то к бакборту, то к штирборту… парус обреченно поникает, валится кучей на палубу, оседает… Огромная лепешка… Матросы, торопясь, кинулись к ней с ропотом… Страшный гвалт… Вся вахта бросилась туда, шлепнулась ничком и, повинуясь приказу «Kiop! Kiop!», принялась скатывать парусину как можно туже. Жовиль, стоя на своей бочке, мерно выкрикивал: «Kiop! Kiop!»… Тридцать или пятьдесят матросов изо всех сил скатывали жесткую ткань, разглаживали огромные складки на ней, разминали, скручивали… – Oh ye, ye! Навалились, закряхтели с воплем «Kiop!.. Kiop!»… Умять, еще туже скатать в рулон, чтобы образовалась на палубе гигантская, ослепительно белая фигура вроде колбасы. |
