– Скажи, что беременна.

Это Серёгины ледяные, твёрдые губы пошевелились в Лялино ухо. Только дыхание было горячим. «Скажи ему. Что в тебе ребёнок. Ребёнок. В тебе. От него».

До Ляли дошло.

– Юра! Я беременна! От тебя! Юрааа!!

– Б-дь, ещё она… Не слушай её, Юрок. На понт давит. В хайло ей земельки сыпани, чтоб не брехала.

Земля летит, сыплется чаще: видимо, помогают ногами. Снова наверху Юрин рык. Спрыгивает прямо на Серёгу. И топчется на Серёге, на его ломающемся, хрупающем лице, на сворачиваемых набок хрящах носа. И режет злобно, рывками, ножом верёвки на Лялиных закоченевших, занемевших руках и ногах. Матерясь, помогает ей подняться.

Она не стоит на ногах, и он толкает её, пинает везде. Но старается не попасть в живот. Он якобы брезгует (на самом деле держит лицо перед корешами) и, чтобы не касаться Ляли, тащит её за волосы.

Она запачкает салон машины, и Юра раскрывает багажник. Там на дне резиновые коврики, тряпки, кусок полиэтилена. Толкает её в багажник, забрасывает тряпками. Ляля сворачивается и замирает, как в самой мягкой в мире колыбели.

Последнее, что она видит: усердно, споро, суетливо склоняющиеся и разгибающиеся мультяшные фигуры с лопатами. Хлопают плашмя, тщательно затаптывают, подпрыгивают. Кто-то ногами сгребает охапки мёртвых листьев и забрасывает бывшую яму.

– Я ведь вызнаю, кто отец. Сейчас ведь даже по ногтю, по волосу можно узнать. Так что моли своего бабского Бога, чтобы мой был. Если не от меня обрюхатела – сюда же обоих из роддома привезу. К папашке этому, батраку. Втроём как голубки будете лежать. Поняла?

«Поняла, Юрочка, поняла». Ей кажется, она кричит, но губы только беззвучно шевелятся. С силой, так что машина сотрясается, хлопает крышка багажника. Она проваливается в блаженное небытие.

Так что никто Ляле, как неверной жене, претензий не предъявлял. Дома и драгоценностей в пользу общака не отбирал. Ляля осталась владелицей огромного – тогда других не строили – особняка.

В Юру выстрелили и снесли половину лица, так что гроб не открывали. Ляля не могла избавиться от воспоминаний, от жуткого хруста Серёгиного сворачиваемого набок носа, скул под тяжёлыми Юриными берцами. Подумала, что возмездие существует.

У самой Ляли мелко трясётся голова – это очень старит её. И волосы приходится красить часто, очень часто. Месяца не проходит – белоснежно высвечивается седая полоса на проборе.

Дети (она вернулась в садик) внимательно, пристально смотрят на её подрагивающее лицо и ничего не говорят. Сейчас дети другие, вежливые и всё понимают. А волосы на корнях трогают пальчиками: «Ой, Елена Евгеньевна, какие у вас красивые блестящие беленькие волосики!»

Пыталась ли она найти Серёгину могилу? Зачем, господи? Однажды ездили коллективом за грибами: автобус выделил гороно. Все рассыпались по лесу, а Ляля продолжала идти по тракту.

Вправо уходили едва заметные колеи: сквозь примятую прошлогоднюю жухлую травку пробивалась высокая сочная тёмно-зелёная трава. По ней удобно идти и высматривать грибы под елями. Корзинка быстро наполнялась.

Чем дальше, тем глубже становились колеи. В них зябко, ярко, как стёклышки, синела осенняя вода. И вдруг колеи оборвались. Открылась опушка, маленькая такая поляночка. Вытоптанный глинистый пятачок с тёмной, сильно просевшей ямой посередине. Долго она стояла над той провалившейся ямой…

Поискала глазами: ни одного даже чахлого цветка поблизости. Откуда, в глуши-то. Два и осень. Наломала еловых лап и уложила в просевшую яму. Вывалила грибы и пошла к автобусу.

Зять – что с него взять

Василий Лукич с женой и обрадовались, и обиделись: что дочь вот так, не посоветовавшись, поставила перед фактом. Если честно, обрадовались больше.