Я до сих пор так и не понял, что к чему. Все это время я был всего лишь наблюдателем. Вся история скрыта от меня. Как айсберг. Большая часть находится под холодной зеленоватой водой. Я же вижу лишь небольшую ледяную глыбу.

Чего добивается Такэо, зачем ему нужно все это, почему он убивает людей, кто такие добровольцы — вопросов ровно столько, сколько было в начале. Я так и не получил ни одного ответа. И может быть, именно поэтому я еще не в тупике. Может, благодаря своему неведению, у меня еще сохранилось желание бороться. Хотя, на самом деле, я даже слабо представляю себе, с чем я борюсь…

У этой истории не было ни начала, ни середины. Но вот близость развязки чувствуется во всем. В напряженном лице Муцуми, в задумчивом молчании Юрико, в усталом голосе Такэо, даже в шорохе колес, рвущих асфальт и в мелькающих за окнами огоньках. Это — кода.

Такэо, не оборачиваясь, говорит:

— Вы никогда не задумывались над тем, что двигателем современного искусства является плагиат? Любое современное произведение — копия другого произведения, а то, в свою очередь, — копия более раннего. И так далее. Все, что выдается за откровение в той или иной области, всего лишь повторение созданного раньше. С незначительными переработками. Правило Парето в чистом виде — восемьдесят процентов заимствования и двадцать процентов чистого творчества. Если мы не изменим саму систему мышления, искусство сожрет самоё себя… Мы опять вернемся к наскальной живописи, чтобы пройти заново весь пусть. Уже сейчас все идет по пути упрощения. Регресс. В попытках найти новое мы вынуждены откатываться все дальше назад. Парадокс, правда? Скоро кто-нибудь начнет лепить глиняные кувшины и царапать на них ногтем линии, подражая охотникам архаичного Дзёмона только для того, чтобы о нем написали несколько строчек в паре модных журналов. За ним пойдут другие… Знаешь, почему так происходит, Котаро?

Муцуми дремлет, Юрико играет в какую-то игру на сотовом телефоне. Всем начхать, что там говорит революционер Судзуки Такэо. Честно говоря, меня самого от этого бреда тянет в сон. И я молчу.

— Всегда сначала воруешь у ближнего. И лишь когда поблизости все разворовано, приходится поднимать свою задницу и тащится куда-то. В искусстве то же самое. Мы вынуждены каждый раз откатываться все дальше назад, чтобы найти хоть какую-то уцелевшую, незахватанную идею. Дзёмон — наше последнее убежище.

— Ага. Тебя это не устраивает, и потому ты убиваешь людей, а твоя сестренка уничтожает картины. Так? — не выдерживаю я.

Вообще-то вступать в диалог с такими типами бессмысленно. Идея, засевшая у них в башке, не просто убеждение. Это элемент, скрепляющий расползающуюся по швам психику. Потому-то они и держатся за него изо всех сил. Для них лишиться такой идеи — все равно что умереть. Пересмотр своей точки зрения — путь к распаду личности.

Синдром сверхценных идей — вот, что это такое. Психопатия, шизофрения, аффективная фаза маниакально-депрессивного психоза, инволюционная меланхолия — Такэо можно поставить любой из диагнозов — сверхценные идеи для этих заболеваний обычное дело. Только что это изменит? Я не собираюсь его лечить. Даже если бы мог…

— Мы стоим перед парадоксом — без техники невозможна культура, но окончательная победа техники в культуре, вступление в техническую эпоху ведет культуру к гибели, — продолжает он, словно не слыша моих слов. — В культуре есть элемент технический и элемент природно-органический. Победа элемента технического над природно-органическим означает перерождение культуры во что-то иное, на культуру вовсе не похожее. Именно к этому мы и идем. Человек уже сейчас сделался орудием производства продуктов. Тебе не кажется, что его нужно спасать?

Муцуми что-то бормочет во сне.