|
Виконт замечал нашу растущую близость, но не пытался препятствовать ей. Я думаю, в глубине сердца этот благородный дворянин был бы рад, если бы наши отношения пришли к закономерному концу, поскольку, каким бы бедным он ни считал меня – как я уже говорил, земли Лесперона в Гаскони должны были конфисковать в наказание за его измену, – он помнил о причине всего этого и о глубокой преданности человека, которым я представлялся, Гастону Орлеанскому. К тому же он боялся слишком явных ухаживаний шевалье де Сент Эсташа и с радостью принял бы такой поворот событий, который смог бы нарушить планы шевалье, потому что виконт не доверял ему, почти боялся, о чем он не раз говорил мне. Что касается виконтессы, ее расположение я завоевал тем же способом, каким я завоевал внимание ее дочери. До моего появления она была привязана к шевалье. Но что мог знать шевалье о высшем свете по сравнению с тем, что рассказывал я? Ее любовь к интригам притягивала ее ко мне, и она без конца расспрашивала меня о том или другом человеке, большинство из которых она знала только понаслышке. Моя осведомленность и изобилие подробностей – несмотря на мою сдержанность, дабы они не подумали, что я знаю слишком много, – доставляли удовольствие ее похотливой душонке. Если бы она была хорошей матерью, эта моя осведомленность заставила бы ее задуматься о том, какую жизнь я веду, и она бы поняла, что я не подхожу ее дочери. Но, так как виконтесса была эгоисткой, она мало обращала внимания на интересы других людей – даже если этим другим человеком была ее собственная дочь, – и она совершенно не замечала, что события принимают опасный оборот. Таким образом, все – за исключением, пожалуй, отношений с шевалье де Сент Эсташем – складывалось для меня весьма удачно, и если бы Шательро мог видеть это, он бы заскрежетал зубами от ярости, однако я сам сжимал зубы в отчаянии, когда начинал подробно обдумывать свое положение. Однажды вечером – я пробыл в замке уже десять дней – мы поднялись вверх по Гаронне в лодке, Роксалана и я. Когда мы возвращались, плывя по течению с опущенными на воду веслами, я заговорил об отъезде из Лаведана. Она быстро взглянула на меня; ее лицо выражало тревогу; она смотрела на меня широко раскрытыми глазами – как я уже говорил, она была совершенно неопытна и бесхитростна, чтобы притворяться или скрывать свои чувства. – Но зачем вам уезжать так скоро? – спросила она. – В Лаведане вы в безопасности, а если вы уедете, вы можете попасть в беду. Всего лишь два дня назад они взяли несчастного молодого дворянина в По; значит, преследования еще не прекратились. Вам… – ее голос задрожал, – вам скучно у нас, сударь? Я покачал головой и мечтательно улыбнулся. – Скучно, – повторил я. – Вы не можете так думать, мадемуазель. Я уверен, ваше сердце должно говорить вам совсем обратное. Она опустила глаза, не выдержав моего горящего страстью взора. И когда она наконец ответила мне, в ее словах не было ни капли лукавства; они были продиктованы интуицией ее пола, и ничем больше. – Но ведь это возможно, сударь. Вы привыкли вращаться в высшем свете… – В высшем свете Лесперона, в Гаскони? – прервал я ее. – Нет, нет, в высшем свете, к которому вы принадлежали в Париже и прочих местах. Я понимаю, что вам неинтересно в Лаведане, и ваша бездеятельность удручает вас и вызывает желание уехать. – Если бы мне действительно было неинтересно, то все могло бы быть именно так, как вы говорите. Но, мадемуазель… – я резко замолчал. Глупец! Соблазн был настолько велик, что я чуть было не поддался ему. |
