|
– Если бы мне действительно было неинтересно, то все могло бы быть именно так, как вы говорите. Но, мадемуазель… – я резко замолчал. Глупец! Соблазн был настолько велик, что я чуть было не поддался ему. Тихий, ласковый вечер, широкая, гладкая поверхность реки, вниз по которой мы скользили, листва, тени на воде, ее присутствие и наше уединение – все это на мгновение затмило пари и мое двуличие. Она нервно засмеялась и, может, для того, чтобы снять напряжение, вызванное моим внезапным молчанием, сказала: – Вот видите, вам даже не хватает воображения, чтобы придумать какое нибудь доказательство. Вы хотели сказать мне о… о том, что удерживает вас в Лаведане, но вам так ничего и не пришло в голову. Разве… разве не так? – Она задала этот вопрос очень робко, как будто боялась ответа. – Нет, это не так, – сказал я. Я замолчал на мгновение, и в это мгновение я боролся с собой. Признание и раскаяние – раскаяние в том, что я намеревался сделать, признание в любви, которая так неожиданно пришла ко мне, – чуть было не сорвались с моих губ, но страх заставил меня замолчать. Разве я не говорил, что Барделис стал трусом? И моя трусость подсказала мне выход – побег. Я уеду из Лаведана. Я вернусь в Париж к Шательро, признаю свое поражение и заплачу свою ставку. Это был единственный выход для меня. Моя честь, проснувшаяся так поздно, требовала от меня этой жертвы. Хотя я решился поступить так скорее потому, что это был самый легкий путь. Я не знал, что со мной будет потом, да и в этот час моих душевных страданий это не имело никакого значения. – Очень многое, мадемуазель, действительно очень многое крепко держит меня в Лаведане, – наконец заговорил я. – Но мои… мои обязательства требуют, чтобы я уехал. – Вы имеете в виду ваше дело, – воскликнула она. – Но поверьте мне, сейчас вы ничего не можете сделать. Если вы принесете себя в жертву, это никому не принесет пользы. Вы сослужите лучшую службу герцогу, если подождете, пока наступит время для следующего удара. А где вы лучше всего можете сохранить свою жизнь, как не в Лаведане? – Я не думал о нашем деле, мадемуазель, я думал о себе – о моей собственной чести. Я хотел бы вам все объяснить, но я боюсь. – Запинаясь, проговорил я. – Боитесь? – повторила она и удивленно посмотрела на меня. – Да, боюсь. Боюсь вашего презрения, вашей ненависти. Ее взгляд стал еще более удивленным, а в глазах появился вопрос, на который я не мог ответить. Я наклонился вперед и взял ее за руку. – Роксалана, – произнес я очень тихо, и мой голос, мое прикосновение и упоминание ее имени вновь заставили ее глаза спрятаться в укрытие ресниц. Ее матовая кожа покрылась румянцем, который тотчас же исчез, и ее лицо стало очень бледным. Ее грудь вздымалась от волнения, а маленькая ручка, которую я держал в своих руках, дрожала. Наступило молчание. Не потому, что мне нужно было придумывать или подбирать слова. Комок застрял у меня в горле – да, я не боюсь признаться в этом, потому что добрые, настоящие чувства заполнили мою душу в первый раз с тех пор, когда герцогиня Бургундская десять лет назад вдребезги разбила мои иллюзии. – Роксалана, – продолжал я, когда самообладание вернулось ко мне, – мы были хорошими друзьями, вы и я, с той ночи, когда я нашел убежище в вашей спальне, не так ли? – Конечно, так, сударь, – нерешительно произнесла она. – Это было десять дней назад. Подумайте об этом – всего десять дней. А мне кажется, что я в Лаведане уже несколько месяцев, так мы с вами подружились. |
