Поставив машину в сторонке, Кейда с девочкой пошли узнавать о рейсе из Мюнхена, но в небе раздался рокот, появился двухмоторный самолёт, похожий на «Дуглас», но чёрный, как жук, и меньше размером. Он свалился камнем на грунтовую полосу и скоро подрулил к аэровокзалу. Из самолёта посыпались пассажиры, и третьим или четвёртым был Вильгельм. В одной руке он нёс чемоданчик, а другой… не было, пустой рукав шинели как–то болтался, точно его раскачивало ветром. Вильгельм увидел Кейду и Ханну и замедлил шаги, будто испугался. Его обгоняли, толкали другие пассажиры, а он шёл тише и тише и не смотрел на встречающих, не улыбался, как остальные…

Кейда видела теперь не только пустой рукав, но и свежерозовый шрам на щеке.

— Папа! — раздался резкий, пронзительный крик Ханны, и девочка бросилась в объятья отца. Вильгельм поставил на землю чемодан, обнял одной рукой дочь и ткнулся ей лицом в плечо. Кейда инстинктивно отступила в сторону и отвела взгляд. Она слышала, как отец и дочь всхлипывают, плачут, — и от радости и от горя, и хотела бы не видеть и не слышать этого, но дальше оставаться в стороне было нехорошо, она смело шагнула к Вильгельму и обняла его. Он пытался овладеть собой, вытер рукавом шинели слёзы, но они хлынули с новой силой, и он безвольно уронил голову на плечо Кейды.

— Вильгельм, ты жив, жив, — радуйся! — говорила Кейда, забывая и о том, что никакой он ей не брат, и что он враг и ей, и её народу, но именно об этом как–то сейчас забылось, в сердце были жалость и сочувствие, и что–то такое, что было похоже на желание облегчить горе и помочь, и вдохнуть в него желание жить и даже радоваться тому обстоятельству, что теперь–то уж он не поедет на фронт.

— Судьба дарит тебе жизнь! Ну! Улыбнись же, Вильгельм! Мы все так тебя ждали.

Вильгельм внял её призыву. Вытерев слезы, он улыбнулся и пошёл вслед за Кейдой и Ханной к автомобилю.

Дорогой Кейда весело болтала о разных пустяках, рассказывала о жизни в Рут–замке, и Вильгельм с охотой и благодарностью её слушал.

Вечером одиноко и пустынно было в Рут–замке; Вильгельм устраивался в новой жизни, не выходил из своих апартаментов, — Настя даже не знала, где его комнаты, — обе его дочки тоже где–то притихли в своих уголках, и только фрау Мозель в обычном ритме сновала по своим маршрутам. Впрочем, если бы кто к ней пригляделся, то заметил бы в её движениях и речи несвойственные ей нервозность и возбуждение. Она словно бы чего–то испугалась и хотела отвратить, отвести вдруг возникшую опасность.

Взбудоражена была и сама Настя. Приезд молодого барона, точно вдруг налетевший ветер, расшевелил тревогу, поднял тучу сомнений. Она не вышла на ужин, попросив фрау Мозель принести ей кофе. Лежала в кровати, читала Шиллера. И слышала, как в висках и где–то под левым плечом пульсирует кровь.

Подумала о Павле Николаевиче. И когда фрау Мозель принесла кофе, горячими губами припала ей к уху, спросила: «Вильгельм знает… о Соболеве?» И та громко, никого не опасаясь, ответила: «Да, да, — конечно, он знает!» И потом тише, с радостной улыбкой: «Он и спрятал его у нас в Рут–замке».

Настя успокоилась, принялась за кофе. Однако тревога за собственную судьбу не проходила. Всего не предугадать, неожиданностей слишком много, и они могут резко изменить ситуацию. Вдруг Пряхин скажет: «бежать!» — куда они подадутся?

Посмотрела на ящик под зеркалом: документы в порядке, они теперь в полном порядке. Если бежать, так через Швейцарию. Там другой режим, менее строгий. Из Цюриха ночью на рапиде — скоростном поезде — в Милан, а там фашисты, они любят героев–немцев… Да, конечно, власть в Италии строгая, немецкий язык там в чести, и Рыцарский крест на груди Насти — крепкая защита, но частые проверки им ни к чему.