Настя лежала на своей роскошной, увитой золотыми вензелями кровати. В окна к ней глядела тёмная, усыпанная звёздами ночь, со стороны Боденского озера в полурастворённые ставни густо валил дух осенней прохлады. Незримо и неслышно приближалась осень и сюда, на юг континента. А в Москве теперь холодно, и, может быть, идёт дождь, — там осенние дожди не редкость. Как теперь мама, в какое одеяло кутается — в шерстяное, а, может, уж и в ватное, на даче ли или в уютной московской квартире, выходящей окнами на Киевский вокзал? Мама, мама… Прости меня, родная, за муки и тревоги, не властна я изменить судьбу, и весточку тебе послать не могу. И, может быть, долго ещё суждено мне держать тебя в неведении.

Она смотрела, как звёзды мигают и будто бы движутся в весёлом хороводе, и думы её невольно переносились на тех, кто томится рядом, в ацеровских блоках. Может быть, они так же вот, как она в эту минуту, думают о матерях, женах, детях. Фрау Мозель сказала, что Ацер готовит их на продажу: Америка даст ему за них миллиард долларов, и он станет очень богатым человеком».

На продажу? Как это — продавать людей? В наше время, и кому — Америке? Но она воюет с Германией…

Это ещё одна загадка хозяина Боденского замка. Настя приходила в отчаяние от своего бессилия проникнуть в тайны замыслов Ацера. Она будто наяву слышала его кошачьи шаги в темноте, ей и во сне мерещились крадущийся силуэт долговязой фигуры и документы, с такой поспешностью раздобытые на её имя, и с удивительной легкостью назначенная ей почти фантастическая зарплата… Всё было неестественным, нелогичным и непонятным для малоопытной девицы из другого мира.

А Мишин — Винт? По всем законам он — их начальник, ему решать, где жить и что делать Пряхину и ей, Насте, но этому человеку она просто не верила.

Вспоминала каменную физиономию Ацера в тот момент, когда она читала телеграмму от Вильгельма. Полковник уехал, исчез, как исчезает тень при свете солнца. И не звонил потом вечером и, как сказала фрау Мозель, не был на ужине.

Возвращение Вильгельма повергло его в состояние шока. Но почему? Ведь они братья!

Под грузом этих вопросов и сомнений Настя с трудом засыпала.

Прошёл месяц с того дня, когда с фронта вернулся искалеченный Вильгельм. Он редко показывался на людях, его почти не видели за обеденным столом в Рыцарском зале, — если он там и появлялся, то ни с кем не заговаривал, а лишь сухо отвечал на вопросы Ацера, который делал вид, что ничего не произошло, и жизнь в Рут–замке и вокруг него течёт по–прежнему.

Подходил к концу 1943 год, огненный вал войны теперь катился только в одну сторону — на запад, опаляя Германию, теперь и самый глухой обыватель–немец чувствовал занесённый над своей головой меч возмездия.

Смех и радость стали дефицитом, застолья собирались всё реже, и общение в тесных дружеских компаниях всё больше напоминало поминки.

У Вильгельма были серьёзные причины для тихого глухого пьянства; разрушена его собственная жизнь, и на глазах рушилась вся жизнь Германии.

И только Ацер почему–то всё больше оживлялся, становился смелым и уверенным.

С наступлением зимы Кейду стали приглашать в лагерь, и специально для неё была налажена транспортная служба. Работала она надёжно, безупречно; у подъезда Рут–замка её постоянно ждал автомобиль с шофёром, на озере у баронского причала — катер с мотористом, а на швейцарском берегу, во владениях Ацера, — автомобиль, и тоже с шофёром.

Ранней осенью Кейда редко пользовалась этим маршрутом — один–два раза в неделю, все остальные дни каталась на лошади. Но погода портилась, частенько шли дожди и постепенно холодало. В такие дни Кейда подолгу примеряла одежду, ладила причёску и, если находила себя неотразимо красивой, кивала Анчару:

— Поехали!

Поездка в одну сторону занимала чуть больше часа и, естественно, в другую — столько же; для Кейды это были восхитительные прогулки, приносившие каждый раз новые впечатления.