|
Я могу убить себя. Могу, наконец, убить и вас. Но выстрелить в женщину, которая стала для меня... Нет, господин капитан. Очевидно, вы измеряли мое благородство каким-то преувеличенным аршином! Сивицкий медленно, почти с усилием произнес в ответ: - Но я знаю силу вашего духа, барон... Вы не смеете отказать мне. Я перебрал всех людей в гарнизоне, кто был бы способен на это. Нет, только один вы не спасуете в нужный момент. Вы же ведь не поэт, а солдат, Клюгенау. Вы прирожденный солдат!.. - Нет, - снова повторил Клюгенау. Сивицкий, сразу же поникнув плечами, опустился на стул. - Боже мой, зачем же я тогда рассказал вам все это? Такое ведь не говорят никому... Просто я - старый дурак! - Нет, - отчеканил Клюгенау, вставая. Врач поднял лицо: - А если я вас буду просить? Умолять буду? Поймите, что я не могу иначе... - Нет. Не надо меня умолять. Dixi! - закончил барон по-латыни, и врач его понял. Клюгенау ушел. Сивицкий вдруг скособочил толстый неопрятный рот, мятое лицо его вдруг по-старчески обмякло, и он с хрипом выдавил из себя первое рыдание. Потом, продолжая плакать, капитан добрался до своей постели, разбросал по комнате сюртук, шаровары и сапоги. Рыдания его были болезненны, почти мучительны, но врач был не в силах сдержаться и, задув фитиль, продолжал плакать в темноте. - Проклятая судьба! - бормотал он, вспоминая все неудачи своей неуютной холостяцкой жизни. - Никакой радости... Хуже собаки! А тут еще и это... Дверь открылась, и кто-то вошел к нему. - Кто тут еще? - спросил врач. - Это ты, Ненюков? - Нет, это я... Клюгенау. Сивицкий долго молчал в темноте. - Что вам надо, барон? Федор Петрович сказал: - Видите ли, я как следует поразмыслил. Не вы - так я... Кому-то ведь надо. А вы, боюсь, не сможете сделать это. Но отдать женщину на поругание, это... хуже убийства! И вот я пришел сказать вам: дайте мне револьвер... - Можете взять. Он там, на столе. Клюгенау долго шарил в потемках по столу, на ощупь отыскивая револьвер. - Здесь полный барабан? - сросил он. - Да, семь камор. - Хорошо, я пойду. Спокойной ночи, капитан. - Спасибо. Теперь я спокоен, барон. 8 Рано утром на всех минаретах города показались муэдзины. Взявшись руками за мочки ушей или подперев щеки, как это делают в горести русские бабы, муэдзины блаженно закрыли глаза и дико, но дружно затянули согласный мотив: - Ля-иллаха-илля аллаху вэ Мухаммед расуль аллахи! - В этом чудовищном вопле слышалось что-то свирепое и грозное, словно призыв к страшному злодеянию... Турецкие стражники разложили коврики-седжадэ и тут же, стоя на карауле, начали творить священную молитву. Нищие на майдане оставили азартную ловлю паразитов на своих лохмотьях (которую предусмотрительный аллах предписал правоверным наряду с омовением) и тоже согнулись в поклоне. Кузнецы отбросили молоты, сложившись в молитве, словно тараканы в смрадных щелях кузниц, и раскаленное железо будущих ятаганов медленно потухало на наковальнях. Одни только мусульманские жены остались без дела, всемогущий аллах не дал женщине приличного места даже на том свете, где живут ее соперницы - сладострастные гурии. |
