— У тебя есть вопросы или пожелания, доро­гая? Если есть, самое время их высказать.

— Что делают с некондиционными частями?

Неожиданный вопрос определенно сбил женщину с толку.

— В каком смысле?

— Ну, с непригодными для использования ча­стями тела. Что вы делаете с покалеченными ногами и неслышащими ушами? Тоже исполь­зуете в качестве материала для транспланта­ции?

— У тебя же нет ни того, ни другого, верно?

— Нет, но зато есть аппендикс. Что сделают с ним?

— А, вот о чем ты, — говорит женщина, демон­стрируя бесконечное терпение. — Лучше уж иметь неслышащее ухо, чем ходить вовсе без ушей. Порой лучшего себе человек позволить не может. А что касается аппендикса, то он вряд ли кому-нибудь понадобится.

— Выходит, вы нарушаете закон? Разве в зако­не не сказано, что вы обязаны сохранить орга­низм ребенка, ставшего донором, на сто про­центов?

Улыбка на лице женщины заметно полиняла.

— Ну, мы сохраняем организм на девяносто девять и сорок четыре сотых процента орга­низма, включая аппендикс.

— Ясно.

— Теперь мы с тобой должны заняться анке­той, которую заполняют все поступающие в ла­герь. Ты попала сюда не совсем так, как другие, поэтому и возможности ознакомиться с ней за­ранее у тебя не было, — говорит женщина, лис­тая страницы лежащей перед ней папки. — На большую часть вопросов отвечать уже, в прин­ципе, не нужно... но если ты обладаешь какими-нибудь специфическими навыками и хотела бы нам о них рассказать... ну, такими, которые могли бы принести пользу сообществу, пока ты находишься здесь...

Больше всего на свете Рисе хочется просто встать и уйти. Даже теперь, на закате жизни, ей снова приходится отвечать на неизбежный во­прос: чем ты отличаешься от других?

— У меня есть опыт медицинской работы, — говорит Риса сухо. — Оказание первой помо­щи — искусственное дыхание, массаж сердца и так далее.

Женщина смотрит на нее с сожалением.

— Ну, как это ни прискорбно, — говорит она, — врачей у нас здесь предостаточно, це­лый медицинский корпус.

Если она еще раз скажет это свое «ну», дума­ет Риса, поднимусь и врежу ей как следует.

— Что-нибудь еще?

— В интернате мне приходилось работать в отделении для малышей.

Снова эта мерзкая извиняющаяся улыбка.

— Чудесно. Но, к сожалению, детей здесь нет. Это все?

— Я изучала классическую музыку, — говорит она, вздыхая. — Класс фортепиано.

Брови женщины поднимаются неправдопо­добно высоко.

— О, серьезно? — произносит она. — Ты игра­ешь на рояле? Ну, ну, ну!

53. Коннор

Коннор испытывает острейшее желание по­драться. Ему хочется задирать сотрудников ла­геря и не подчиняться правилам, но он знает: стоит начать это делать, и с ним покончено. Но он изо всех сил сдерживает себя по двум причи­нам. Первая: от него ждут именно такого пове­дения. И вторая: Риса. Мальчик прекрасно по­нимает, как тяжело ей будет, если его отведут в Лавку мясника раньше времени. Да, именно так ребята окрестили медицинский блок — Лавкой мясника, хотя, конечно, в присутствии сотруд­ников называть его так никто не решается.

В общей спальне для мальчиков Коннор стал кем-то вроде знаменитости. Ему самому ка­жется абсурдом то, что ребята считают его жи­вой легендой только за то, что он старался вы­жить.

— Это же все неправда? — спрашивает его па­рень, лежащий на соседней койке, в первый же вечер.