|
Отдай свою землю и оставь умирать свои цветы, либо умрешь сам. — Ничего себе, — сказал он, представляя. — Ты напуган? — Да. — Уже почти полдень, Дикки. Он уже едут, дюжина вооруженных мужчин верхом на лошадях, в облаке пыли, стреляя из револьверов, гоня стадо лонгхорнов на твои зеленые поля. Испытываешь ли ты к ним безусловную любовь? — НЕТ! — сказал он. — Вот видишь... — Я собрал всех соседей, — сказал он. — У каждого из нас многозарядное ружье; вдоль ограды я закопал динамит. Только ступите на мои цветы, вы, крутые парни, как получите такой пинок, что побежите обратно еще быстрее, чем пришли сюда! Только посмейте нас тронуть, и это будет последнее, что вы сделаете в вашей жизни! — Ты понял идею, — сказал я, улыбаясь его воинственности. — Видишь, как это отличается от безусловной... — Не останавливай меня, — сказал он. — Дай мне взорвать их к чертям! Я рассмеялся. — Дикки, это всего лишь мысленный эксперимент, а не резня! Он открыл глаза. — Боом... — сердито произнес он. — Никто не отберет мою землю! Я усмехнулся, пересадил его на верх фюзеляжа и, передвинув стремянку, начал полировать правое крыло Дейзи. — Значит, безусловной Любовь становится только тогда, — произнес он наконец, — когда ее перестают заботить наши игры. — Наши игры и наши цели, — сказал я. — Ни самосохранение, ни справедливость, ни мораль, ни совершенствование, ни образование, ни прогресс. Она любит нас такими, каковы мы есть, а не какими мы хотим казаться. Поэтому, наверное, смерть — такой шок. В ней наиболее сильно проявляется контраст между ролью и реальностью. Те, кому удалось вернуться буквально с того света, говорят, что эта любовь обрушивается, словно молот. — И она одинакова для скотоводов и для фермеров, разводящих цветы? — Для убийц и жертв, кротких и чудовищ. Одинаковая для всех. Абсолютная. Всеобъемлющая. Безусловная. Любовь. Дикки лег на фюзеляж, прижавшись щекой к холодному металлу и наблюдая, как я работаю. — Все эти вещи, которые ты мне рассказываешь, — откуда ты их узнал? — Я надеялся, что ты это знаешь, — сказал я. — Сколько я себя помню, для меня всегда было важно: “Как устроена Вселенная? Когда она появилась”? Я ожидал, что он что-нибудь мне сообщит, но если он и знал, в чем кроются истоки этого любопытства, то не собирался говорить. — Откуда ты знаешь, что твои ответы правильны? — спросил он. — Я этого и не знаю. Но каждый вопрос создает внутреннюю напряженность, которая потрескивает во мне, пока не находится ответ. Когда вопрос соприкасается с ответом, он заземляется на интуицию, происходит голубая вспышка, и напряженность уходит. Она не сообщает, “правильно” или “неправильно”, а просто: “ответ получен”. Ого, подумал я в наступившей тишине, вмятина на передней кромке... мы, должно быть, попали в сгусток воздуха во время последнего полета. — Приведи пример, — попросил он. Я медленно полировал крыло, вспоминая. — Когда я кочевал по стране, — начал я, — торгуя на пастбищах Среднего Запада полетами на старом Флите, некоторое время я ощущал вину. Честно ли было с моей стороны жить подобным образом, летя за ветром и зарабатывая этим на жизнь, когда другие люди вынуждены трудиться с девяти и до пяти? Но ведь не каждый может вести кочевую жизнь, думал я. |
