|
Ага, Чико заявился – как это он безошибочно чует его приезды! – а по пути не отказал себе в развлечении задраться с каким-то прохожим господином. Взбежав по ступенькам в первую комнату, он отодвинул засов и выглянул наружу. Во дворе намечалось шикарное сражение: его Чико, матерый черный котище, стоял нос к носу с рыжим выскочкой; оба остервенело огуливали себя хвостами и взревывали – сиплым те-нором и колоратурным сопрано – в малую терцию, забираясь в голосовом поединке все выше и выше, нагнетая истерическое напряжение, срываясь на визг. Оба противника дрожали от нена-висти, и ни один не решался напасть. Первым не выдержал эксперт международного класса. – Дерись!!! – пронзительно крикнул он, присев и уперев ладони в колени. – Дерись, пад-ла!!! Оба кота, как по свистку судьи, взвыли, подпрыгнули и, сплетясь в воздухе, вместе рухну-ли на землю. И еще минут пять они взлетали, сшибаясь и мерзко вопя под азартные крики: «Дери его!!! Рви его, гада!!!» – пока все не устали… Наконец рыжий потрусил восвояси, утробно завывая и волоча разодранный хвост. Чико, шатаясь, прибрел к довольному хозяину. – Ну, что, – спросил тот. – Что, разбойная твоя рожа? Понял, как достается победа? Отворил дверь и впустил кота в дом. Та комната, которую с полным правом можно было назвать кладовой, видимо, была из-вестна коту досконально. Во всяком случае, он безошибочно нашел в углу пустую миску, и при-нялся мордой возить ее по каменному полу, пока хозяин доставал катышки сухого корма из большого бумажного мешка и наливал в другую миску воду. Затем Чико разбирался с едой – не так уж чтоб судорожно чавкая от жадности, – все же по округе было много изобильных помоек, а Чико, похоже, собирал дань с окрестных котов, то есть был местным цыганским бароном. Хозяин в это время варил себе кофе на плитке. В холодильнике был обнаружен приятный сюрприз – забытая нераспечатанная пачка нарезки; и оба кота – один, сидя в кресле-качалке, другой, ошиваясь внизу, с опасностью угодить под мерно скрипучий бамбуковый обод, – недурно перекусили: когда еще дождешься того самолетного харча, рассудительно проговорил старший… Он слегка сомлел от кофе и незаметно для себя самого задремал, все реже поскрипывая креслом и уже не чуя, как мягко вспрыгнул к нему на колени Чико, свернулся на фартуке и тоже затих… Где-то в нижних дворах дурным заполошным голосом крикнул павлин, ему дружно отве-тили собаки, перебрасываясь лаем через заборы… Проехала машина, и снова все стихло – сюда не доносился шум дороги. Еще минут через пять свет в комнате стал тускнеть, меркнуть… померк, сгустился дре-мотный сумрак, лишь из больших окон нижней залы, мастерской, бледным ручейком истекал уходящий день. …Тогда вошла мама, кутаясь в накинутую на плечи веселую свою кофту – зеленую, с желтыми цветочками по вороту и подолу, – вышла из сумрака, подошла близко-близко, подула сыну на лоб, как всегда, когда будила, и позвала, тихонько смеясь: – Забывака… за-бы-ва-а-ка… Он проснулся, но глаза не открыл, безуспешно пытаясь удержать теплое дыхание с легким ароматом ее любимых тыквенных семечек и безалаберный смех… Не было случая, чтоб она не напомнила ему о дате, если он забывал. Умница мама… (Что с того, что у этой девки золотая голова, повторял с горечью дядя Сёма, если она ша-лава, шалава и есть!) Сегодня была годовщина ее смерти. Он согнал Чико с колен, поднялся и нащупал в шкафчике спички и толстую поминальную свечу. Медленно запалил ее в густых сумерках: как быстро все же темнеет здесь, в горах… Ого-нек пыхнул и встал, ровно-весело подрагивая, готовый держать вахту целые сутки. И как всегда, безмятежный этот огонек занялся неукротимым пламенем того погре-бального костра в углу двора, где после маминой смерти они с дядей Сёмой жгли ее смертное ложе: все эти окровавленные простыни, подушки, покрывало… и взлетающие перья горели ад-ским пламенем в причудливом растрепанном вихре огня, взметались и улетали ввысь… Как твоя жизнь, мама… – Как вся ее жизнь, этой шалавы, шалавы! – крикнул дядя Сёма, и тогда он, мальчик, бро-сился на дядьку, сшиб его с ног, и они катались по земле и колотили друг друга, будто соперники, будто за живую дрались… Он установил свечу на плоской медной тарелке – так она мирно догорит себе, в тишине оставленного дома. |
