|
Умница мама… (Что с того, что у этой девки золотая голова, повторял с горечью дядя Сёма, если она ша-лава, шалава и есть!) Сегодня была годовщина ее смерти. Он согнал Чико с колен, поднялся и нащупал в шкафчике спички и толстую поминальную свечу. Медленно запалил ее в густых сумерках: как быстро все же темнеет здесь, в горах… Ого-нек пыхнул и встал, ровно-весело подрагивая, готовый держать вахту целые сутки. И как всегда, безмятежный этот огонек занялся неукротимым пламенем того погре-бального костра в углу двора, где после маминой смерти они с дядей Сёмой жгли ее смертное ложе: все эти окровавленные простыни, подушки, покрывало… и взлетающие перья горели ад-ским пламенем в причудливом растрепанном вихре огня, взметались и улетали ввысь… Как твоя жизнь, мама… – Как вся ее жизнь, этой шалавы, шалавы! – крикнул дядя Сёма, и тогда он, мальчик, бро-сился на дядьку, сшиб его с ног, и они катались по земле и колотили друг друга, будто соперники, будто за живую дрались… Он установил свечу на плоской медной тарелке – так она мирно догорит себе, в тишине оставленного дома. Вот и всё, мама… Оставалось последнее. Он зажег настольную лампу, включил ноутбук, открыл почтовую программу… С минуту размышлял, машинально прислушиваясь к хищному шороху, с которым Чико инспектировал все углы кладовой. Потом тряхнул головой, прогоняя дремоту, и быстро защелкал по клавишам: «Дорогой Люк, я так рад, дружище, что ты отозвался и помнишь меня – ведь прошла чер-това пропасть лет с тех пор, как я прислуживал тебе в славном чертовом портовом пабе – пом-нишь задрыгу Адель? Хотел бы знать, как ты поживаешь, коллекционируешь ли до сих пор мо-неты. Не могу забыть нашу с тобой великолепную сделку – с каким жарким блеском в глазах ты попросил у меня любую советскую монету. А у меня в кармане завалялись два пятака на метро. И когда я вытащил из кармана пятак – огромный и новенький, желтый – ни дать не взять золо-той, – ты просто в ступор впал. Предложил за него 20 долларов. Признаюсь тебе, это была самая выгодная (в процентном отношении) сделка за всю мою жизнь. Если встретимся, обещаю при-везти римскую монету императора Тита – это редкость, если не знаешь. Пытаюсь представить, как ты сейчас выглядишь, и мысленно вижу матерого морского волка, хотя Стиви писал мне, что к морю ты отношения уже не имеешь, а наоборот, сухопутен, как старая калоша, и более того…» – он опустил руки, задумался… Вспомнил длинное темное помещение портового паба, свой фартук – просто широкое полотнище цвета хаки, обернутое вокруг талии, – стопку порножурналов, менять которые на свежие тоже входило в его обязанно-сти. Задумчиво проиграл пальцами на губах, как на клавиатуре, несколько шведских руга-тельств… спохватился и продолжал: «…и более того: возглавляешь какое-то сыскное агентство». Для этого письма он выбрал не английский, на котором Люк, конечно же, свободно и го-ворил и писал, а испанский, родной язык коротышки-латиноса. В том, что пройдоха Люк зани-мается в Штатах частным сыском, была своя логика: лет тринадцать назад этот странный парень знал все порты мира, всех девиц, живущих в округе, все вакансии на судах, курсы валют, погоду, нравы и странности каждого капитана… Одни с ним приятельствовали, другие считали осведомителем и предпочитали держаться подальше. В пабе он обычно брал себе порцию виски, которую бесконечно разбавлял содовой и сидел с ней весь вечер. Иногда, если присмотришься, становилось заметным, что он совсем трезв, и на ту или иную компанию бросает внимательные взгляды, прислушиваясь к разговорам. А может, уже тогда он сотрудничал, скажем, с… Интерполом? или еще с какой-нибудь полицией или разведкой? Следует ли сейчас неосторожно обращаться к нему, раскрываясь пусть даже и на ничтожную малость? Впрочем, думал он только минуту, и снова глухо защелкал: «Решаюсь обратиться к тебе с просьбой – думаю, для тебя пустяковой. |
