Рука мальчика дотронулась до крошечного колечка так осторожно и почтительно, что профессор Линдгрен почувствовал, что ему на минуту затуманило глаза и сжало сердце. Он кашлянул и перевёл дыхание.

— Её зовут СССР, — ответил он и, помолчав, добавил: — Я и раньше думал, что это неплохая страна. Но, кажется, гм, кажется, это удивительно хорошая страна.

День уже сменился вечером, за вечером пришла ночь, а профессор Линдгрен всё сидел в темноте, не зажигая лампы у письменного стола, и думал.

Научная работа закончена, итоги подведены. Можно укладывать чемоданы. Только все ли итоги подведены?..

«Дай, бвана, я потрогаю колечко хорошей страны». Как он это сказал! И ещё… «белые, чёрные, разницы нет. Как это может быть, бвана?»

Эти — Диринг и, как его, Джексон — негодяи. Ну, им и попадало от него за жестокость с неграми. Возмутительно. Но что делать дальше, как это в корне изменить — об этом он раньше не задумывался. Времени как-то не хватало. А вот сегодня…

Эти малыши нашли такие простые слова, и профессор Линдгрен сам ещё не знал почему, но что-то шевельнулось в его душе.

Старый профессор порывисто отодвинул кресло, встал, не зажигая света, прошёлся по комнате и опять опустился в кресло.

— Да, белые и чёрные равны, должны быть равны… Об этом по-настоящему задумаешься, когда поживёшь на такой дьявольской плантации.

«Как это может быть, бвана?» Да, похоже, эти малыши меня здорово растревожили…

Старик снова встал и в волнении зашагал по комнате, не замечая темноты, натыкаясь на стулья.

Он, собственно, всегда интересовался больше птицами. А эти чёрные мальчишки так быстро научились болтать по-английски, привыкли к хорошему обращению. Они его здорово развлекали.

А ведь всё это кончится с его отъездом. Уж Джексон на них отыграется!

Профессор живо представил себе рубец на плече Гикуру и сжал кулаки.

Похоже, что он сыграл с малышами злую шутку: приоткрыл дверь, показал лучшую жизнь, и дверь эта с его отъездом захлопнется. Лучше было и не открывать. А может быть, лучше… не закрывать?

Старик вздрогнул. Точно кто-то другой, из-за спины подсказал ему этот вопрос. Что же делать?

Вдруг маленькая рука дотронулась до его руки.

— Это я, Гикуру, — услышал он тихий шёпот. — Бвана, слушай скорее, скажу очень плохое. Я за кустом слушал. Бвана Диринг и Джексон сказали: ты очень много знаешь, всё скажешь хозяину, нельзя тебя отпустить. Ты поедешь в Найроби. Твой шофёр больной, ты возьмёшь другого, он очень плохой человек. Машина пойдёт скоро, скоро, шофёр повернёт её и спрыгнет. Машина упадёт в пропасть. И ты упадёшь. Потом они напишут хозяину: «Очень жаль, Ваш дядя один поехал и свалился». Потому что ты не велишь бить негров. А их всё равно очень побили. В сарае лежат. И ещё бвана Джексон сказал: «Маленькие чёрные негодяи. Как старик уберётся, я с них шкуру спущу». Это я и Мбого. Он очень хорошо умеет шкуру спускать.

Вот она — дверь, которая захлопнется с его, Линдгрена, отъездом. И по его вине.

Профессор закрыл ставни и, наконец, зажёг свет. Мальчик смотрел на него большими печальными глазами.

— Я буду жить, бвана, пока ты здесь. Я и Мбого. Потом бвана Джексон спустит шкуру.

Старик прихрамывая прошёл по комнате. Раз, ещё раз и ещё… Затем остановился.

— Иди спать, Гикуру, — сказал он решительно. — И ничего не бойся. Ничего.

Печальные глаза мальчика засияли.

— Я уже не боюсь, бвана, — просто сказал он. И тихо вышел. Линдгрен снова прошёлся по комнате. Потом быстро открыл ящик стола, вынул что-то и задумчиво взвесил на руке.

— Что же? — проговорил он вдруг не своим обычным спокойным, размеренным голосом, а живым, словно помолодевшим.