— Потому что я не болтаю, как некоторые.

   — Ну расскажи же, Питер. Кто ж тебя аттестовал-то?

   — Когда я был в Архангельске, — начал рассказывать Пётр, — туда пришёл фрегат под командой капитана Виллемсона. Ну, сам понимаешь, сколь радостно мне было явиться на фрегат. Говорю ему: я хочу пройти все морские должности. Какая самая первая? А он мне отвечает: самая первая каютный юнга, но, мол, это не для вашего возраста, государь. Ничего, говорю, начнём с юнги, командуйте, капитан. Он мне и гаркнул: «Юнга, рюмку водки и трубку капитану!» Я кинулся к буфету, там, слава Богу, нашлась и водка и поднос. Тут я ему и представил на подносе и рюмку, и закуску, и трубку не забыл. Выпил он, крякнул: хорошо, говорит, юнга, перевожу тебя в матросы. Ну я говорю: рад стараться, господин капитан. Командуйте. А он: «Может, хватит на сегодня?» А я: нет, говорю, жду приказа. Он мне командует: «Матрос Питер, убрать грот-бом-брамсель!» А это, скажу я тебе, почти самый верх грот-мачты. Выше только ещё грот-трюмзейль. Но я мигом взлетел по вантам, убрал парус. Спустился. Виллемсон смеётся: «Скажу честно, государь, такого матроса я б хоть сейчас зачислил вахтенным офицером». Так что, Франц, — засмеялся Пётр, — нос очень-то не задирай. Ты-то, как я думаю, под грот-бом-брамсель не лазил.

   — Нет. Бог миловал, — смеялся Лефорт. — Не хватало ещё царскому любимцу по вантам бегать.

Они смеялись, вспоминая сегодняшние разговоры в присутствии герцога.

   — Слушай, Питер, герцог мой давний друг, и мне как-то неловко дурачить его. Может, всё же сказать ему по секрету, кто ты на самом деле?

   — Ладно, скажи, — вздохнул Пётр, — но только после того, как я отъеду из Митавы.

   — Но почему, Питер?

   — Да не хочу я привязывать к себе ничьего внимания. Мы же договорились в Москве, все лавры сбираешь ты. И даже если скажешь Фридриху, попроси его поменьше болтать. Пока, слава Богу, никто не догадывается и волонтёры с солдатами держат язык за зубами.

   — Кому ж захочется твою плеть на себе опробовать.

Они ещё вдвоём выпили несколько бутылок вина и легли спать уже за полночь, что было несвойственно бомбардиру. Но всё равно Пётр проснулся, едва начал брезжить рассвет. Чтоб не разбудить храпевшего Лефорта, тихонько оделся, натянул сапоги и вышел на цыпочках, прикрыв осторожно дверь.

Во дворе за сараем справил малую нужду и, услышав ширканье пилы и стук топора, доносившиеся откуда-то из-за построек, прошёл туда. Там три плотника трудились, обтёсывая брёвна, видимо готовясь из них рубить сруб.

   — Доброе утро, — приветствовал их по-немецки Пётр, снимая шляпу.

   — Доброе, доброе, — отозвались те.

И когда двое, отложив топоры, взялись за двуручную пилу, Пётр попросил:

   — Позвольте-ка мне поразмяться малость? — И взял топор. — Как прикажете отёсывать?

   — Квадратом, господин. Брусом.

Пётр выбрал бревно помощнее, взял дручок, накатил его на полено. Встал так, чтоб бревно было у него меж ног, и, поплевав на ладони, начал отёсывать сразу с двух сторон попеременке. Плотники намётанным глазом определили, что-де парень знает дело. Однако едва он прошёл пару футов, как старый плотник предложил:

   — Давай-ка, парень, отобьём черту всё же.

   — Давай, — согласился Пётр.

Вместе с плотником он натянул на бревне чёрную бечеву, отбили черту с одной стороны, потом — с другой.