– Памятью твоего отца заклинаю: не смей накладывать на себя руки, не совершай этого страшного греха, – произнесла старая мать, немного успокоившись, но таким угрожающим тоном, что Губерт слегка отпрянул, пораженный. – Отец твой до конца жизни свято верил в нашего Спасителя и с верой этой отошел в вечность – не срами его честного имени.

– Хорошо, матушка, довольно.

– Обещай, чтобы я была спокойна, что ты меня, старуху, которая стоит уже одной ногой в могиле, не сделаешь матерью самоубийцы, – продолжала вдова лесника, голос ее звучал гневно и укоризненно. – Приди в себя и молись, чтобы Господь отогнал от тебя дьявольское искушение и простил тебе твои грешные помыслы. И я тоже буду молиться…

– Ступайте, ложитесь спать, – сказал Губерт. – Ничего подобного больше не повторится. Обещаю.

– Дай мне руку и поклянись, тогда я поверю. Не увлекайся, не поддавайся искушению, это злой дух смущает тебя. Отгони от себя дурные мысли, сын мой. Нет такой темной, беспросветной ночи, за которой не последовало бы утро.

Губерт протянул матери руку и твердым голосом поклялся, что не покончит с собой.

Мать удовлетворенно кивнула.

– Ты как мужчина дал мне свою руку и поклялся, теперь я могу быть спокойна: ты не нарушишь слова, данного матери. Я все знаю, сын мой. Понимаю, что тебя печалит гибель молодой графини. Это и мне причиняет горе. Но кто же избавлен от подобного испытания? И мне не хотелось жить, когда я видела вашего отца умирающим, приняла его последний вздох и предала земле. Горе мое было велико, но я не могла отчаиваться…

– Хорошо, матушка, этого никогда более не случится, – отвечал Губерт, все еще угрюмый, сам на себя непохожий. – Не бойся, я обещал и сдержу слово.

Старушка и София вернулись в свою комнату. С очень тяжелым чувством отходили они ко сну.

Мать молилась о душевном спокойствии сына, который, несмотря на поздний час, долго еще расхаживал в своей комнате. Проницательным материнским сердцем предугадывала она грядущие несчастья сына и желала себе смерти, чтобы не быть свидетелем их. И тут же называла подобное желание грехом и просила Господа простить ее и заодно вразумить сына…

Мария Рихтер тоже провела ночь без сна, в слезах и отчаянии.

Что же касается остальных обитателей замка, то они, казалось, отнюдь не могли пожаловаться на бессонницу. Во всяком случае, свет очень скоро погас как в спальне графини, так и в комнатах господина управляющего.

В начале седьмого фон Митнахт велел кучеру заложить карету, потому что утро выдалось пасмурным и дождливым. Перед отъездом он поручил горничной разбудить графиню, как та и приказывала.

Графиня уже встала, когда горничная вошла к ней: должно быть, горе ее по случаю утраты дорогой падчерицы было столь велико, что она и вовсе не засыпала. Графиня выглядела так, словно глубокая печаль терзала ее душу и влекла к тому месту, где было совершено убийство, в возможность которого она просто-таки не могла поверить.

Вскоре после отъезда фон Митнахта в город она одна, пешком, отправилась к известковым скалам. Там, у пропасти, все еще дежурили садовник и рабочий, оставшиеся на ночь. Они почтительно встали, завидев графиню, и доложили ей, что в течение ночи никаких происшествий не было. Все тихо как в могиле.

Самолично убедившись в существовании следов, теперь уже едва заметных, графиня внимательно осмотрела вытоптанный мох, помятый вереск на краю обрыва, а также то место, откуда оторвалась глыба земли. Найдя устойчивую площадку на краю пропасти, она заглянула вниз, но не увидела ни малейшего следа Лили – несчастная девушка, по всей вероятности, упала в расщелину между скал и исчезла бесследно.

Садовник и рабочий заметили, что вид этого места произвел сильное впечатление на графиню: она беспрестанно подносила к лицу надушенный кружевной платок, чтобы осушить слезы, которыми полны были ее глаза.