Судья вернулся в зал, сел за стол и стал перебирать бумаги с самым добродушным видом, словно собирался предложить аудитории разгадывать ребусы. Продолжая задумчиво копаться, он совершенно равнодушно, без ложного пафоса негодования отметил, что Рептон практически свел на нет многие усилия английского правительства во внешней политике, нанес большой ущерб своей стране, но действовал из идеологических побуждений, а не с целью наживы – последнее звучало достаточно прилично, словно не из за убеждений католики перерезали глотки пятнадцати тысяч гугенотов в знаменитую Варфоломеевскую ночь, а Гитлер уничтожил отряды своего друга Рема.

Зал настроился на приговор относительной строгости, многие улыбались.

– Вам предъявляется обвинение за пять совершенных преступлений, поскольку ваша антигосударственная деятельность содержала пять периодов: Вена, дважды Великобритания, Дели и Тегеран. Два периода – наиболее серьезные, за них вы получите по 15 лет. Остальные три периода – 14 лет в совокупности. Всего 44 года, – торжественно произнес судья, словно зачитывал указ о награждении подсудимого орденом Подвязки.

Зал тихо загудел, люди удивленно переглядывались, судья поднял брови и философски заметил, что столь суровый приговор призван удержать от подобной деятельности и других граждан Соединенного Королевства, – что ж, государственные интересы превыше всего!

Пауэлл повернулся к соседу:

– Если он будет хорошо себя вести, то выйдет из тюрьмы в шестьдесят восемь лет, в противном случае – в восемьдесят, – говорил так, будто самолично вынес приговор и не намерен нести никакой ответственности за деяния своего подчиненного.

– Тюрьма способствует долголетию, – ответствовал Смит. – Нас губят хорошие выпивка и жратва, женщины и заботы. Там ничего этого нет. Так что ваш Рептон доживет и до ста. И еще наплодит детей! И еще похохочет над нашими гниющими костями!

Последнее было. особенно обидно, обоим было под шестьдесят.

Побледневший Рептон вдруг улыбнулся – приговор был настолько невероятен, что трудно было его осмыслить.

Суд закрылся, все почтительно встали, конвой вывел осужденного из зала в камеру, всю измалеванную заковыристыми надписями, там мат соседствовал с отчаянием. Вошли двое тюремных чиновников, приковали заключенного к себе наручниками и провели в тюремную машину.

Грустный финал.

Ехали через весь Лондон в его западную часть, где находилась тюрьма Уормуд Скрабс, он подумал, что в семнадцатом веке заключенных тоже проводили из Тауэра пешком через весь город к виселицам, установленным в Гайд парке, рядом с нынешним уголком спикеров. Правда, по пути щедро поили в пабах и даже дарили жизнь, если в толпе зевак находились желающие жениться или выйти замуж за осужденного… Рептон грустно смотрел на столицу, прощаясь с ней навсегда, иногда, когда автомобиль останавливался у светофоров, он видел свои портреты на первых страницах газет и слышал свое имя, выкрикиваемое их продавцами.

В приемной тюрьмы его осмотрел тюремный врач, объявивший, что на целую неделю его положат в больницу на обследование (сорок четыре года – не хряк свинячий, не дай бог заключенный увернется от срока и преждевременно отдаст концы!), затем заключенного переодели в пижаму без пуговиц (кое кто их проглатывал в пароксизме отчаяния) и с резинкой на поясе штанов.

– При желании я могу повеситься и на резинке, – мрачно пошутил он, но юмор никто не оценил: порою ухитрялись вешаться и на нитке.

Затем его отвели в камеру, где был лишь один резиновый матрас, через несколько минут туда пожаловал капеллан, ласково расспросил о самочувствии, вручил Библию и очень удивился, когда Рептон попросил его принести каталог тюремной библиотеки, попутно сообщив, что между Библией и «Манифестом коммунистической партии» нет принципиальной разницы, просто одни строят рай на небе, а другие – на Земле; огорошенный такой ересью капеллан потерял дар речи и с облегчением удалился.