Затем я уехал в Крым, там занозил палец: образовался костный панариций, всё время с ним возился и безрезультатно резал и лечил, тем не менее хорошо провёл время среди друзей, которые много заботились обо мне. Я даже и думать перестал о «приглашении» и решил, что «отвалились». Но вернувшись в Москву, я узнал, что кто-то, назвавший себя «одним моим знакомым», справлялся обо мне и спрашивал, в Тарусе ли я? По голосу и разговору судя, это было «оттуда», и только удивиться, как ясно, почти безошибочно это всегда можно определить!?

В эту осень отец стал слабеть и болеть, так что явно жизнь его шла к концу – ведь в декабре ему должно было исполниться 100 лет! Мне приходилось очень много времени проводить с ним, да и с пальцем я возился ещё месяца три, пока его не вылечили. За это время звонили ещё раз, но на меня не попали, а потом ещё, и на этот раз взял трубку я. Вкрадчивый, вежливенький голос напомнил о себе и о желании меня видеть. Ссылаясь на болезнь свою и отца, я сказал, что сейчас это невозможно, и просил, если уж так я нужен, прислать мне повестку по форме. «Это мне было бы удобнее»… Удивление: «Ну для чего же сразу повестку?» – «Там, по крайней мере, должна быть указана причина, а вы вот не говорите». – «Ну, это не телефонный разговор, а вы, Александр Александрович, всё-таки позвоните, когда у вас время будет, а то и мы можем к вам прийти поговорить». – «Нет, ко мне неудобно, да я и редко дома бываю, а телефон ваш куда-то затерялся…» – «Это не беда, запишите». Записываю. Сверяю с первым – тот же… Спрашиваю звание, – капитан (неохотно). Между прочим узнаю, что это то самое «отделение фирмы», которое беседовало с моей племянницей, после чего ей отказали в разрешении на выезд, но потом всё же разрешили её жалобы, поддержанные из Франции непосредственно к Фурцевой от Нади Буланже. И опять проходит немало времени, но понимаю – не отстанут. Умирает мой отец в ноябре, и только в декабре я принимаю решение – позвоню сам и пойду. За это время у меня укрепилось мнение, что это касается А. И., и я ясно определил себе свою позицию.

Звоню. Как мне показалось, радостное удивление. Назначают день. Нет, нарочно перекладываю на другой. Изысканно вежливо соглашаются. И вот в серый зимний день, обратившись предварительно к Божьей Матери, иду на Кузнецкий 24. Внутреннее ощущение: тупое, часть нервов как бы под местным наркозом, но голова ясная, глаза всевидящие. Вхожу в эту самую приёмную. В дверях теснятся два человека, о чём-то живо переговариваясь. Слегка удивляюсь этому здесь. Нисколько не удивляюсь тому, что сразу со стула против двери поднимается небольшого роста брюнет в чёрных очках и направляется ко мне. Называет меня по имени-отчеству, называет себя. Конечно, мой вид ему хорошо знаком. Пропускает меня вперёд через довольно узкую дверь в интерьеры, там тёмный коридор, я пропускаю его – пусть указывает, куда идти. Заминка. Но дело не в вежливости, а в инструкции, – он должен находиться сзади. Наконец куда-то выходим, и тут же дверь в кабинет налево. А за первой дверью замечаю в темноте прижатого к стене вертухая в фуражке с синим околышком. Значит, я переступил рубеж. Вхожу в небольшой кабинет. Всё как всюду, и всё же просматриваются штрихи особого стиля фирмы. Из-за стола в глубине поднимается и выходит мне навстречу другой человек лет под сорок, очень рыжий с прямыми волосами, длинно зачёсанными вбок. Здоровается (я делаю промах: не прошу отчётливо назваться); предлагает снять шубу и сесть. Сажусь – из окна свет падает на меня (11 часов). Спиной к окну, лицом ко мне садятся чёрные очки. Слева за свой стол садится рыжий. Несколько секунд молчания, потом начинается «беседа».