|
Собственно, это была литературная панель, но особой разницы я тут не вижу. В кругу ли-тераторов такой заработок называется «литрабством», и ни один знакомый мне литератор не из-бежал этой страшной участи. Необходимо отметить немаловажное обстоятельство: дело происходило в советском Узбе-кистане, в период наивысшего расцвета «национальной по форме». Узбекскую литературу работали три-четыре человека. Эти семижильные рабочие лошади обслуживали легион литературных аксакалов. Изрядную часть узбекской прозы писала, извини-те, я. На одном из литературных семинаров ко мне зыбкой походкой подвалил подвыпивший классик и в порыве откровенности пожаловался, что переводчики не доносят его стихов до чи-тателей. Плохо переводят, сволочи. Поэтому он сам написал стих. По-русски. – Читай! – предложила я заинтересованно. Классик сфокусировал взгляд и, профессионально выпевая строчки, разрубая рукою в воз-духе размер, продекламировал: Tu – любое моя, ти – свет моя! Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит! Речах несмелая, ласках – умелая… Походка нешумная… Умная-умная! Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит. Ти – любое моя, ти – свет моя… – Замечательно! – похвалила я. – Публикуй. Но классик, видимо, почуял недоброе в моей усмехающейся физиономии. – Нет, Динкя-хон! – он схватил меня за рукав. – Ти правда скажи, ти чесна скажи: недостаткя ест? – Есть один недостаток, – сказала я честно. – По-русски «в ласках умелая» называется «блядь». – Какой сложни русски язык! – схватился он за голову. Эта невинная шалость не прошла для меня даром. Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, хотя и неграмотный человек. Когда-то в далекой молодости он выпасал скот на пастбищах в горах Чимгана и недур-но играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцатитомным собранием сочинений в тисненных золотом переплетах. В кабинете секретаря союза сидел также мой давешний классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась. – Ми силедим за тивой творчества, – начал бывший пастух с улыбкой благодушного визи-ря. – Решений ест: поручений тибе дат. Балшой роман ест, видающийся. Мне страшно не хотелось приниматься за строительство очередной египетской пирамиды. – Большой рахмат, Сагдулла-ака, – заныла я. – Большой-большой рахмат… Очень горда таким важным поручением… Хотя, совсем болею, вот… Печень… почки… легкие… желудок… – Путевкя санаторий дадим! – перебил меня секретарь Союза. – Бери рукопис. Лечис, пер-води. – Желчный пузырь… – пробовала сопротивляться я, – прямая кишка, предстательная же… – Э! Лючши санаторий поедешь! – поморщился он. – Дыва месяс – должен перевести… Вот Абидулла тебя вибрал, хароший характеристик имеешь. Зачем много говоришь, а?.. Абидулла, трезвый на сей раз, курил дорогие импортные сигареты и важно кивал. Он при-ходился зятем хозяину кабинета. – К сожалению, Сагдулла-ака… – Э, слюшай! – улыбка доброго визиря спала с лица секретаря Союза. – Ти – пирозаик, да? Ки-нига свой хочеш издават, да? Союз писателей туда-сюда постулат, литфонд-митфонд член имет, а? Зачем отношений портиш? Балшой савецкий лит-ратура надо вместы строит! Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка дает знак телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая: – Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. |
