|
Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая: – Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в облает лит-ратура! Он впихнул меня в такси, сунул водителю трешку и помахал рукой: – Денги мал-мал получишь, Союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши! Тут же, в такси, развязав тесемочки папки, я пробежала глазами первую страницу под-строчника: «Солнце взошло на лазурный небо, Зулфия встал в огороде редиска копать, его деви-чье сердце трепещет от любви…» Я читала и постепенно успокаивалась. Все это было привычным и нестрашным, переводи-лось с закрытыми глазами и левой ногою. То есть, предыдущий абзац в моем окончательном пе-реводе выглядел бы, примерно, так: «Едва солнце тронуло пепельно-рассветную гладь неба, Зульфия открыла глаза с тревожно бьющимся сердцем – сегодня решалась ее судьба…», – ну и прочая бодяга на протяжении четырехсот страниц. «Да ладно, – подумала я, – в конце концов, подзаработаю. Ну, Зульфия… ну, копает ре-диску! Да черт с ней, пусть копает на государственную премию, мир от этого не перевернется!» Я листнула подстрочник дальше страниц на тридцать, и насторожилась, – потому что у колхозной героини Зульфии появилась откуда-то русская шаль с кистями, и вышитые туфельки, хотя, по социальному статусу и погодным условиям ей полагалось шастать в калошах на босу ногу. Заподозрив нехорошее, я стала листать подряд, и – волосы зашевелились на моей голове: посреди нормального подстрочечного бреда перед моими глазами поплыли вдруг целые стра-ницы прекрасной русской прозы, мучительно знакомой по стилю! Дома я немедленно позвонила приятелю-филологу, человеку образованному, умному и циничному, и в смятении скороговоркой выложила ситуацию. Он помолчал, похмыкал. – Как ты думаешь – по стилю, что это? – Похоже, середина девятнадцатого. Может, Погорельский, может, Лермонтов. – Прочти-ка пару абзацев! Я прочла то место, где колхозная героиня Зульфия на страстном свидании за гумном изъ-яснялась герою на пленительном литературном языке. – Стоп, все ясно! – сказал мой образованный приятель-филолог. – Это Лермонтов, «Ва-дим», неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын… – Он тяжело вздохнул и проговорил: – Ну, что ж… так нам и надо. Будешь переводить. – Я! Пе-ре-во-дить?! Да что ты несешь! Я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей! Мой приятель сказал, жалеючи: – Дура, вышвырнут – причем, отовсюду, – тебя. Тебя, понимаешь? Из квартиры, из поли-клиники, из химчистки, из общества «Красного креста» и защиты животных… Из жизни!.. Убо-гая, ты не представляешь – с кем имеешь дело… – Как же мне быть? – упавшим голосом спросила я. – Переводить. – Кого?! Лермонтова?! – Его, родимого. – Ты с ума сошел… С какого на какой? – С русского – на советский! – жестко проговорил мой умный приятель и повесил трубку. Горе объяло мою душу. Дней пять я не могла приняться за работу, все крутилась вокруг проклятой стопки листов. Наконец, задушив в себе брезгливость и чувство человеческого до-стоинства, принялась за это грязное дело. Немыслимые трудности встали на моем пути! В сюжете романа следовало объединить восстание крестьян против зверя-помещика, под предводительством бывшего Вадима, а ныне возлюбленного Зульфии, Ахмеда, и колхозное собрание, где Зульфию премировали телевизором, как лучшего бригадира овощеводческой бригады. К тому же, дура-Зульфия называла Ахмеда «сударь мой», крестила его к месту и не к ме-сту, и, как истинно правоверная мусульманка, восклицала то и дело: «Господи Иисусе!», а на другой странице кричала посреди дивной лермонтовской прозы: «Вай-дод! Он приподнял край чадры и увидел мое лицо!» Днем я, как зловещий хирург, закатав рукава, проделывала над недоношенной Зульфией ряд тончайших пластических операций, а ночью… ночью меня навещал неумолимый в своей ненависти Михайл Юрьевич, и тяжело смотрел в мою озябшую душонку печальными черными глазами. |
