– Тарищ лейтенант, – счастливым голосом сказал Гриша.

Он кивал на амбразуру, приглашая меня тоже порадоваться, только дудки, я твердо знала, что если отвернусь, то Гриша всадит мне пулю в затылок. Пороховницын просто не мог так быстро привести подкрепление.

– Тарищ лейтенант, мы здесь! – сложив ладони рупором, закричал Гриша.

Автомат он забросил за спину, и я отважилась выглянуть в амбразуру. Точно, Пороховницын. Один, безоружный.

– Кто «мы»? – не узнав меня издалека, спросил он.

– Девочка тут, Наташа. Знаете?

– Знаю, – мрачно ответил Пороховницын. – Давай-ка, бери эту девочку Наташу и беги подальше, а то у меня шнур короткий.

Он поднял из травы две связанные зеленые коробки и перебросил через плечо. «Динамитная броня, – вспомнила я, – то есть динамическая. В этих ящиках взрывчатка».

Стены блиндажа тряслись, земля вспучивалась и опадала. Гриша выхватил из скоб запиравший дверь штык, а ножны застряли. Отойдя к стене и прикрыв меня собою, он расстрелял их из автомата. Вдвоем мы еле открыли перекошенную дверь и бросились в елки.

Обернувшись, я увидела, как чудовище, придавленное, с растопыренными надкрыльями, пятится из подкопа, а в шаге от него стоит Пороховницын и машет нам – убегайте. Потом он чиркнул спичечным коробком и бросил ящики со взрывчаткой под тараканье брюхо. Я не заметила шнура, наверное, он был очень короткий. Гриша тащил меня за руку, считая скороговоркой:

– Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать два…

На счете пятьсот двадцать пять он швырнул меня на траву и накрыл собой.

Земля вздрогнула, и лес зашуршал листвой, словно над ним просыпался короткий дождь. Что-то тяжело падало, ломая ветки.

– Уй-е! – взвыл Гриша, скатился с меня и сел. – Глянь, что у меня там.

Рукой он тянулся к лопаткам, размазывая по куртке белую слизь. На траве дергался обрубленный с двух сторон глянцевый сустав.

– Это тебя тараканьей ногой стукнуло. Крови нет, – сказала я. – А почему «пятьсот двадцать один», а не просто «один»?

– Потому что когда скажешь «пятьсот двадцать один», проходит ровно секунда.

Мы встали и пошли к блиндажу. От взрыва он покосился еще сильнее и стал похож на тюбетейку, надетую набекрень. Остатки почти бесплатной боевой машины вперемешку с песком и клочьями травы валялись по всей поляне.

Пороховницына не было – ни живого ни мертвого. Я искала глазами кровь, обрывок формы – ну хоть что-то, что напомнило бы о человеке, который несколько секунд назад стоял здесь, огромный, живой, скаля зубы в кривой усмешке. И среди полупрозрачных внутренностей, заброшенных взрывом на верхушку блиндажа, увидела человеческую руку с часами. Я схватилась за Гришу.

– Федоровская, – проследив за моим взглядом, сказал он. – Будет что похоронить.

Лейтенанта мы нашли за блиндажом. Он сидел, ковыряя грязными пальцами в запорошенных глазах и пытаясь проморгаться.

– Подождите, я платочком, – сказала я.

Пороховницын смотрел в сторону, он меня не слышал.

Я села рядом и стала ковырять в лейтенантских глазах платочком, который был не чище пальцев, потому что побывал в болоте. Вообще, все очумели от счастья. Гриша отплясывал что-то народное, на каждый притоп пуляя в небо из автомата, и орал, что дембель неизбежен.