«Да, но как это сделать?– – возражает генерал, разгадав наконец смысл моих слов.– – Ты теперь датский подданный!»

 От последней фразы я так вздрагиваю, что просыпаюсь и некоторое время бессмысленно смотрю широко открытыми глазами на темные гнилые доски у меня над головой. Снаружи слышится мерный шум дождя, а ветер в щелях то свистит, то утихает, будто делая вдох и выдох.

 При мысли, что никакой я не датский подданный, я облегченно вздохнул. Однако эта мысль не смогла вытеснить другую, которая гнетет меня уже второй день. Нет ничего удивительного, если в Центре поверили в то, что я ликвидировал Тодорова. Мои отношения с Тодоровым генералу, несомненно, известны, так же как известны ему и два-три случая своеволия с моей стороны, имевшие место в прошлом в результате стечения обстоятельств. Так что ж удивляться, если там поверят, что я решил свести счеты. Это, конечно, не повлияет на их решимость провести акцию по спасению меня, и все же неприятно, когда тебя подозревают в преступлении, которого ты не совершал.

 С Тодоровым я познакомился через Маргариту…

 Глаза мои закрываются как бы для того, чтобы я мог с большей ясностью увидеть тот день, когда я впервые встретился с ней. Это был осенний день, дождливый и грязный, как сегодня, и я пошел в столичное управление, чтобы повидаться со своим бывшим коллегой.

 Когда я вошел в приемную, секретарши моего бывшего коллеги не оказалось на месте. Я сел, чтобы подождать ее, и, потянувшись к столику за одним из старых журналов, вдруг заметил стоящую у окна девушку, вероятно вызванную сюда по какому-то делу.

 Девушка смотрела в окно, и я не мог ее видеть. Я взял журнал, как-никак смотреть старый журнал интереснее, чем глазеть на женскую спину, покрытую плащом. И тут я заметил, что плечи девушки вздрагивают. Я встал и подошел к окну.

 – Отчего вы плачете? Что случилось?

 Оттого, что к ней проявили внимание, девушка вместо ответа еще больше расплакалась. Я закурил сигарету в ожидании, пока она немного успокоится; лицо у нее было припухшее, насколько можно было видеть сквозь платочек, которым она вытирала слезы. Носик слегка покраснел, глаз под мокрыми ресницами вообще не было видно. Хочу сказать, что если эта девушка привлекла мое внимание, то вовсе не какой-то красотой. Но в этом лице было что-то страдальческое и по-детски беспомощное; и хотя девушка была рослая, она почему-то напоминала мне маленькую девочку, плачущую оттого, что ее нашлепали или выставили из класса.

 Девушка понемногу успокоилась, и я уже приготовился слушать какую-то душераздирающую историю, когда из кабинета начальника вышла секретарша и, едва завидев меня, воскликнула:

 – А, товарищ Боев! Начальник только что спрашивал о вас. Проходите, пожалуйста!

 Я вошел и после неизбежных «Где ты пропадал, Боев?» да «Какие новости?» полюбопытствовал:

 – Что за плачущая девица там у тебя стоит?

 – Девица?– – нахмурил брови мой приятель.– – Она такая же девица, как я Дед Мороз.

 – А что особенного, если когда-нибудь тебе случится выступить в роли Деда Мороза. К чему такие строгости?

 – А ты занимайся своим делом и не суйся, куда не просят!– – произнес с нарочитой суровостью начальник.

 Потом он нажал на кнопку звонка и, когда вошла секретарша, распорядился:

 – Пускай войдет гражданка.

 И бросил в мою сторону:

 – Сейчас ты увидишь, что это за девица.

 Девушка вошла, и на ее расстроенном лице можно было прочесть больше страха, чем надежды. Страх рождало присутствие начальника, а надежду – мое присутствие.

 – Маргарита Денева… – сухо, служебным тоном произнес мой приятель, и я впервые услышал это имя.