Теперь они были неразлучны навеки. Больше никакие войны не встанут между ними, больше не придётся ждать матушку из похода. Теперь она – всегда рядом.

Они проснулись на островке весны: полянка вокруг одинокой сосны очистилась за ночь от снега, и через неё протекал ручей с удивительно тёплой водой. Умывшись и вскинув голову, Рамут увидела лицо матушки, проступавшее из древесной коры. Драгона с Минушью устроились на ветках, как в гнёздышке, а те обнимали девочек, точно руки.

Да, теперь они – вместе навсегда.

Дочки жевали лепёшки с сыром и заваливали Рамут вопросами:

– А что с батюшкой Вуком? Почему он был такой злой и мечом замахивался? А когда мы пойдём домой?

Обняв их за плечи, Рамут вскинула туманящийся слезой взгляд к озарённому неземным покоем лицу сосны.

– Дядя Вук – не ваш настоящий батюшка, родные мои. Вашего настоящего отца звали Добродан... Они с дядей Вуком были братья-близнецы – с лица одинаковы, да душою разные. У вашего батюшки душа была добрая, а у дяди Вука – злая. Он своего брата в темницу заточил... Далеко-далеко, глубоко-глубоко томится душа вашего родителя. Верю я, что когда-нибудь она вырвется на свободу и расправит крылья.

Слишком малы дочки, не понять им всей горькой правды, думала Рамут. Не сейчас. Когда-нибудь...

А тучи рассеялись, и с неба хлынули лучи такой слепящей силы, что глаза Рамут словно расплавились и потекли по щекам тёплыми ручейками. Слишком яркой оказалась мечта – гораздо ярче, чем в видениях с бело-жёлтыми цветами. Не помещалась она ни в глазницах, ни в сердце, да что там – целого мира ей было мало. Хоть плачь, хоть смейся. Рамут сделала и то, и другое – рыдания вместе со смехом вырывались из её груди. Только раскинутых рук не хватало да щекотного шёпота на ухо: «Ладушка...»

– Матушка, мы ничего не видим, – захныкали дочки испуганно.

Словно плетью огретая, Рамут опомнилась и на ощупь бросилась к детям. Рукой с зажатым в ней сердцем-самоцветом она вытерла глаза, и они вдруг прозрели. То ли небесное светило убавило яркость своих лучей, то ли глаза Рамут как-то приспособились к нему... А может, дело в камне?..

Ошеломлённая догадкой, Рамут приложила камень к глазам Драгоны и Минуши, и с ними произошло то же самое. Лучи ласково струились сквозь радуги ресниц, и она, вытирая дочкам мокрые щёки, улыбалась:

– Это Солнце, родные... Благодарите сердце бабушки Северги за то, что мы с вами можем видеть всю красоту и краски этого мира.

Она отдала девочек в объятия смолистого чуда – сосны с лицом матушки, а сама, обняв ствол и прильнув к нему щекой, прошептала:

– Я никогда тебя не покину. Твоё сердце – со мной, а моё – с тобой. Ты моя, а я твоя. Никто и ничто этого не изменит.

Это прозвучало как клятва у алтаря, и лес-свидетель отозвался весенним солнечным звоном, а к ногам Рамут прильнули белые цветы. Пробивая слой прошлогодней травы, они дружно устремлялись к солнцу, и скоро вся полянка ощетинилась ростками.

– Матушка, что это за цветочки? – Драгона с Минушью слезли с сосны и протянули руки к белым бутонам, но не рвали их, а просто гладили.

– Подснежники, – с тёплыми слезинками, колко проступившими в уголках глаз, улыбнулась Рамут. – Ваш батюшка Добродан рассказывал мне когда-то о них... Он родом из этого мира. Эти цветы – привет вам от него. И от бабушки Северги.

Припасы в дорожной сумке кончились, и чёрный синеглазый зверь, чтобы прокормить детей, вышел на охоту.