Она опасалась оставлять дочек надолго одних, но разведать обстановку было необходимо. Ночью она перенеслась в Звениярское и постучалась в дом Нечайки.

– Кого там в такую пору принесло? – послышалось за дверью ворчание Добрицы.

– Это я, – сказала Рамут.

– Ох, госпожа врач! – всплеснула руками женщина, распахнув дверь. – Где ж тебя носило-то? Тут столько всего случилось!.. Ох, ко времени ты! Ох, кстати... Беда у нас, беда: внученьки захворали...

Всё семейство бодрствовало, и было отчего: маленькие племянницы Нечайки кашляли, метались в жару и бреду. Млога, сама болезненно осунувшаяся, с воспалёнными от бессонницы глазами, сидела над дочками. Нечайка, завидев Рамут, вскочила с лавки и прильнула к её груди.

– Ох, госпожа врач, мы уж не знали, каким богам молиться, чтоб ты вернулась...

С особенным теплом в сердце Рамут погладила девушку по волосам и поцеловала в лоб.

– Рада тебя видеть, детка. Я посмотрю, что можно сделать.

Едва склонившись над девочками, она увидела в их груди очаги смертельной хвори. Не помогали здесь ни отвары трав лекарственных, ни примочки, ни банный жар. Хрупкие детские жизни угасали. Сжав рукой мешочек с камнем-сердцем, который она носила на шее денно и нощно, в зверином и в человеческом облике, Рамут всматривалась в лица малышек. Ей представлялись на их месте Драгона и Минушь, и душа плакала бесслёзно. Вдруг в руке что-то стукнуло – будто и впрямь сердце живое забилось.

– Что? Что ты хочешь сказать мне, матушка? – пробормотала Рамут, вынимая камень.

Самоцвет сиял переливами радуги у неё на ладони и слегка жёг кожу. Причём стоило поднести его поближе к девочкам, как свечение и жар тут же усиливались многократно. Повинуясь безотчётному, как дыхание, наитию, Рамут приложила камень к груди сперва одной сестры, а потом – другой. Она хорошо помнила, как сердце матери исцелило её собственные глаза от жгучей боли, когда исчез покров туч; что, если и здесь чудесный камень мог помочь?

Долго ждать не пришлось: в считанные мгновения запредельный жар у детей спал, исчезли хрипы и кашель, и они погрузились в глубокий, восстанавливающий силы сон. Млога, растерянно моргая, щупала лбы дочек.

– Они не горят больше, – сипло пробормотала она, вскинув на Рамут полный недоумения и робкого, беспомощного счастья взгляд. – Как такое возможно?

– А я верила, я знала, – торжествующе улыбнулась Нечайка. – Госпоже Рамут всё под силу! Она – самая лучшая на свете.

Тихая, чуть усталая радость наполнила молодую навью, окутывая её надёжными объятиями. Ей стало тепло, будто кто-то бесконечно родной встал незримо позади и обхватил то ли руками, то ли крыльями, то ли сосновыми ветками... Прижав камень к губам, она спрятала его в мешочек и накрыла ладонью – как раз напротив собственного сердца. Она явственно чувствовала живое биение, размеренное и ласковое: «Тук-тук, тук-тук...» Два сердца бились одновременно, удар в удар.

Бабушка девочек плакала от радости. Несмотря на глубокую ночь, она выставила на стол всё, что было: квас, ржаные пироги с сушёными грибами да кашу пшённую.

– Чем богаты, тем и рады потчевать, госпожа врач... Не побрезгуй, угостись! А не хочешь, так дочкам возьми. Где ж ты обретаешься-то теперь?

– В хорошем, светлом и надёжном месте, – улыбнулась Рамут, вспоминая полянку с сосной. – За угощение благодарствую, мы с дочками не голодаем.

А Добрица уже спешила выложить ей новости. Дочери Лалады освободили Звениярское от навиев, полк тысячного Адальроха был разбит, и селяне вздохнули свободно. А Нечайка нашла свою судьбу: одна из кошек-освободительниц сделала ей предложение.