– Матушка, мы кушать хотим...

Голос Драгоны вторгся в кошмар и вернул Рамут в журчащую водными струями действительность. Величественно молчала сосна на полянке, зарумяненная утренними солнечными лучами, а у её подножья ещё стлался зябкий туман. В черепе звенело, руки тряслись, будто с похмелья: страшный сон высосал остатки сил.

– Всё кончилось... Корзинка пустая, – пожаловалась дочка. – В животе уже урчит...

– Ладно, – прокряхтела Рамут, поднимаясь. – Попробую раздобыть что-нибудь для наших животов. Полезайте с Минушью на сосну и ждите меня там, как всегда.

Но странное дело: отправилась-то она на охоту, а проход привёл её к развалинам города – тем самым, по которым она бродила во сне. Окутанные утренним туманом руины оглашались женским плачем – надрывным, погребальным... Только по уцелевшему мосту узнала Рамут Зимград.

Дыхание кошмара приводило душу в оцепенение. Рамут трясла головой, била себя по щекам, пытаясь проснуться, но наваждение не уходило. Значит, это была явь, а не сон. Страшная, полная горя, обездоленности и тоски явь, которую хотелось разорвать в клочья.

Вместе с людьми завалы разбирали и женщины-кошки. Одна из них, русоволосая, в богатой кольчуге, склонилась над маленькой девочкой, которую она, видимо, только что освободила из-под придавившего её бревна. Жизнь в маленьком переломанном тельце ещё теплилась, и это стряхнуло с Рамут пелену оглушённости и горестного ошеломления. Сила тепло забилась в жилах, готовые к действию пальцы хрустнули суставами, разминаясь перед работой. Рамут вспомнила, кто она и что должна делать.

– Не шевели её, у неё хребет сломан, – сказала она женщине-кошке, собравшейся поднять девочку.

Их взгляды встретились. Серые глаза, зрачки с золотыми ободками, волевые очертания нижней челюсти, а губы – суровые, почти как у матушки... Они дрогнули, и с них слетело недоуменно:

– Олянка?

Видимо, женщина-кошка принимала Рамут за какую-то свою знакомую. Сердце навьи вдруг тепло ёкнуло и словно в пушистый кошачий мех упало, но времени прислушиваться к этому чувству не было, и Рамут незамедлительно занялась девочкой. На ней живого места не осталось. Чтобы исцелить все её многочисленные переломы, навья-врач привлекала и свой дар костоправки, и силу сердца-самоцвета – быстро, чётко, кость за костью, рану за раной. Она по крупицам собирала эту маленькую жизнь, которая чуть не оборвалась в самом своём начале.

Вскрикнув, девочка открыла мутноватые, ошеломлённые глаза.

– Матушка! – заплакала она, царапая худенькими, слабыми руками развалины дома. – Там матушка с батюшкой, сестрицы и братец!

Женщина-кошка, изумлённо наблюдая за исцелением ребёнка, стояла как вкопанная. Опять Рамут ощутила кошачьи объятия на сердце... Что же в этом широком, угловато-честном, смелом и ясноглазом лице так цепляло её? Чем оно отличалось от прочих приятных и привлекательных лиц? Некогда было разбираться.

– Ну, что стоишь? – грубовато окликнула навья кошку. – Помогай!

Судя по роскошной кольчуге, добротным чёрным сапогам с кисточками и богатой золотой вышивке на подоле рубашки, незнакомка занимала высокое положение, а Рамут как-то не особо церемонилась с нею... Но даже для смущения по этому поводу не осталось ни места, ни времени, кругом кипела работа, и они вместе влились в общее дело. Рамут брала бревно или балку за один конец, кошка – за другой; обе были наделены силой оборотней, обеими двигал один и тот же порыв – спасать. Слова не требовались, они словно читали мысли и намерения друг друга, и оттого всё получалось быстро, чётко и слаженно. Даже дышали они, наверно, в такт... В считанные мгновения они вдвоём раскидали руины дома, под которыми обнаружились несколько тел. Снова Рамут пустила в ход камень; удалось вернуть к жизни родителей девочки, одну из двух её сестрёнок и годовалого братца, но смерть всё же взяла свою дань с этой семьи – одного ребёнка они недосчитались.