– Обещала она, как война закончится, в жёны Нечаюшку нашу взять. А пока вон – колечко подарила!..

На пальце девушки и впрямь сверкал перстень с великолепным голубым топазом – как раз под цвет её глаз.

Свой пустой дом Рамут не хотела навещать: ей необъяснимо казалось, будто Вук всё ещё там. Много осталось вещей и тетрадей с записями, но она не могла заставить себя переступить порог. Вокруг неё сразу до кома в горле, до приступа удушья вставала та страшная ночь: окровавленный, безумный супруг и мешок с головой и сердцем матушки... Брат Нечайки вызвался сбегать в дом и захватить всё, что госпожа врач попросит, но Рамут, собравшись с духом, решила:

– Нет, всё-таки сама схожу.

Вука в доме не оказалось, а сломанный клинок так и валялся в углу комнаты, куда она его отшвырнула. Ёжась и озираясь, Рамут не расслаблялась ни на миг: а если муж подкарауливал её здесь? Но даже если и так, то ей ничего не стоило повторить то, что она с ним уже проделала – переломать ему все кости. «Теперь ты сильнее его, – билось сердце-самоцвет в мешочке. – И тебе незачем его бояться». Расправив плечи и выдохнув, Рамут выпрямилась и принялась собирать всё то, что она в спешке забыла в прошлый раз. В основном это были инструменты, шовный материал, коробочки с лекарствами, одежда дочек и, конечно, её рабочие записи. Уже собравшись выходить, Рамут вспомнила о конвертике с семенами бакко. Как она могла его оставить?.. Отыскав своё сокровище в одном из сундучков, она сунула его за пазуху, во внутренний карман кафтана.

Она поставила на полянке шалаш, в котором раскинула захваченную из дома постель. На её с дочками островке весны царило такое тепло, что спать можно было даже без одеял; мылись они в горячих струях ручья, и его вода очищала до скрипа, так что и мыло не требовалось. От одного её глотка в теле разливалась медово-сладкая благодать и сила свободной цветущей земли. Луговыми цветами пахла вода, и запах этот ещё долго оставался на коже и волосах.

Временами Рамут наведывалась в Звениярское: недуги косили измученных войной людей. Ещё никогда лечение не давалось ей так легко, ведь одно прикосновение сердца-самоцвета ставило хворых на ноги в мгновение ока. В награду за спасение люди стремились дать Рамут что-нибудь из своих скудных запасов съестного, но не всегда она могла принять эту благодарность, глядя на худеньких детишек с голодными глазами. Наступив своим убеждениям на горло, она охотилась и ловила рыбу ради выживания, и как раз во время охоты-то ей и встретился отряд женщин-кошек.

Женщины-воины с кошачьими глазами окружили Рамут, нацелившись в неё из луков.

– Стой! Перекинься в человека и назови своё имя!

Молодая навья поднялась на ноги в человеческом виде – обнажённая, закутанная лишь в волосы, чёрным шёлковым плащом ниспадавшие почти до середины бёдер.

– Моё имя – Рамут, – сказала она. – И я не имею враждебных намерений, просто живу.

Какая-то из кошек, впечатлённая её нагими прелестями, присвистнула, а обладательница сурового голоса, приказавшего Рамут остановиться, шагнула вперёд, одновременно снимая шлем, и на покрытые кольчугой плечи упали русые кудри. Большие голубые глаза смотрели строго и внимательно, с искоркой любопытства; их цепкий взор окинул навью с головы до ног – будто пушистым хвостом пощекотал. И тут сердце-самоцвет вдруг бухнуло, да так сильно, что Рамут невольно потянулась к мешочку на шее. Заскрипела тетива луков, а начальница отряда предупреждающе вскинула руку:

– Стой! Что у тебя там?

– Я не ношу оружия, – улыбнулась Рамут. – Только сердце моей матери.

– Медленно доставай, очень медленно! – приказала женщина-кошка. И добавила, угрожающе выгнув бровь: – Одно резкое движение – и кто-нибудь может выпустить стрелу.