– Ой ли? Не на престол ли царский?

 – Да, будто и на престол.

 – А на нем ты?

 – Я.

 Опять молчание.

 – А что царевич Димитрий, может, жив, – начал Шуйский, – что другого младенца зарезали, – слышал о том?

 – Слышал.

 – И верил?

 – Коли верил, коли нет.

 – А теперь?

 Григорий бегло, исподлобья взглянул на Шуйского. Проговорил медленно:

 – Теперь как скажешь, так и поверю.

 – Ишь какой прыткий, – засмеялся боярин. – Хочешь на меня взвалить? А, может, и я… коли верю, коли нет…

 Впился в него долгим взором. Молчал. Такая тишина в покое, что слышно было, как муха жужжит, бьется на оконной слюде.

 Шуйский поднялся. Подошел к Григорию, взял его за руку, подвел к окну. Лицом к самому свету повернул, вглядывался, даже рукой по волосам провел, и зашептал тихо, будто про себя: «Жесткие, курчавые, рыжие, с подрусиной, очи голубые, в прозелень, да чуть-чуть с косиной, и на щеке бородавка, точка в точку. Что за диво! Ну-т-ка, ворот раскрой маленько!»

 Григорий отшатнулся, прижал руку к вороту, но Шуйский отвел руку, откинул ворот и ахнул.

 – Родинка! Родинка! На том самом месте, как раз! Что ты, что ты на меня так смотришь? Что дрожишь?..

 Григорий и впрямь дрожал. Шуйский, отступив на шаг, не сводил с него взора.

 – Кто ты таков?.. Кто ты таков? Откуда взялся? Али и впрямь…

 Снова подошел ближе, совсем близко, лицом к лицу, руки на плечи положил и чуть слышным шепотом: «Димитрий Иванович, Димитрий Иванович. – ты?»

 Григорий, с широко открытыми глазами, сделал шаг назад, пошатнулся, хотел схватиться за стол, но вдруг, с тихим стоном, опустился на пол без чувств. Шуйский поглядел на него с брезгливой усмешкой: «Эх, баба! Ну куда такому в цари?»

 Пошел, однако, к поставцу, налил из кувшина квасу в ковш. Отхлебнув, стал прыскать в лицо Григорию, мочить виски. Григорий открыл глаза.

 – Пей, пей, – поднес ему Шуйский ковш ко рту, приподнимая голову. – Да чтой-то опять с тобой содеялось? Часто ли так? Уж не падучая ли, оборони Боже, как у… того? Ножичком-то, слышь, играючи, младенец в падучей зарезался…

 Григорий сидел теперь на полу и, закрыв руками лицо, всхлипывая, повторял: «Ох, не могу… Не мучай меня. Христа ради, отпусти… Лучше в застенок, каленым железом, чем так…»

 – Что ты, что ты, сынок… – хлопотал вокруг него Шуйский. – Все ладно, отпущу сейчас. Ну-ка встань, дай помогу, вот так. Отдохни.

 Он хотел, было, усадить его, но Григорий, совсем очнувшись, провел рукой по лицу и проговорил твердо:

 – Ты прости, боярин. Я, кажись…

 – Ништо, ништо, родной. – прервал Шуйский. – Все ладно, отпущу сейчас, только вот допишу…

 Быстро дописал письмо, запечатал.

 – Грамотку отдай отцу игумену. Небось, никто тебя не тронет. Три денька поживи в обители, а я погадаю, подумаю: может, совсем отпущу, а, может, опять позову…

 Вдруг сдвинул брови и другим, изменившимся голосом. строго приказал:

 – Только смотри у меня, смирно сиди, ни шагу никуда из кельи, три дня! Слышишь? Понял?

 – Понял.

 Шуйский подошел к двери и кликнул Ефимьева.

 – Инока честного Григория в Чудов отвези и сдай отцу игумену с рук на руки.