Воротынский. Ну, так как же, отец, прислать?

 Шуйский. Пришли, пожалуй. Ин быть по-твоему: чем черт не шутит!

 Воротынский (встает, наклоняется и благоговейно, как святую икону, целует Шуйского в лысину). Премудрость! (Указав на флягу). Это что?

 Шуйский. Клубничная.

 Воротынский (налив две чарки и подавая одну Шуйскому). Ну-ка, батюшка, выкушай, полно камень сосать! (Крестится). Благослови, Господи! За здравие и благоденственное житие царя Василия Ивановича Шуйского! (Выпив чарку до дна одним духом и грозя кулаком). А ты, Борис Федорович, коли этого зелья хлебнешь, никаким безоаром не отсосешься!

 Дверь в баню открывается, и оттуда выскакивают, голые, красные, как ошпаренные, Мстиславский и Репнин. КлуКлубом валит пар, сгущается в белое облако, и мелькают в нем золотые маковки церквей, зубчатые стены Кремля, терема, хоромы.

 VIII. Допрос

 Утренний луч солнца, сквозь круглые, в свинцовом переплете, грани оконной слюды, попадает на обитую голландской кожей стену, захватывая лысину Шуйского. Он сидит за столом, что-то пишет.

 В дверь постучали. Вошел дьяк Ефимьев, поклонился в пояс.

 – По твоему, боярин, приказу, двух с Патриаршего двора колодников привели.

 – Ладно, веди их сюда, – сказал Шуйский, не отрываясь от письма.

 – Обоих?

 – Нет, одного, молодого.

 Два стрельца с обнаженными саблями ввели Григория. Руки у него были связаны, на ногах кандалы.

 По знаку Шуйского кандалы сняли, развязали и руки. Стрельцам было ведено выйти. Шуйский подошел к двери. запер ее поплотнее и вернулся на прежнее место. Несколько времени они молча смотрели друг на друга. – Григорий – на пороге. Шуйский за столом.

 – Подойди

 Григорий сделал два-три шага. остановился.

 – Ближе, ближе. Кто ты таков?

 – Чудовской обители инок Григорий.

 – Роду какого?

 – Галицких детей боярских Смирных-Отрепьевых.

 – Живы отец-мать?[21]

 – Померли.

 – Есть родня?

 – Был дядя, тоже помер.[22]

 – Значит, сирота?

 – Кроме Бога, никого.

 – Зачем в монахи пошел?

 – Душу спасать.

 Помолчали. Шуйский заговорил.

 – Слушай, Григорий, мне тебя жаль. Чудовский о. игумен пишет, что был-де ты всегда жития доброго, что ж это тебе попритчилось? Как тебе в ум вступило, будто ты – царь на Москве?

 – Сам не знаю, – глухо проговорил Григорий. – Морок бесовский. Чай и от вина. Отродясь не пил. А как первую чарку выпил, ума исступил, что говорил – не помню.

 Шуйский поглядел на него ласково, покачал головой.

 – Ну-ка, вспомни… Было тебе какое виденье?.. Эх, дурачок! Аль не видишь, что я тебе добра желаю? Может, и вызволю. Только все говори, запрешься – прямо отсюда в застенок. Там тебе язык-то сразу не вырвут, а сначала плетьми, да каленым железом развяжут. Так уж лучше добром, Ну-ка, сказывай, было видение?

 – Было, – вымолвил Григорий.

 – Какое?

 – Лестница, будто крутая… и я по ней всхожу. Все выше, да выше, а внизу Москва… народ на площади… Я как сорвался, да полетел – и проснулся.

 – А лестница куда?

 – На… на башню.

 – Ой ли? Не на престол ли царский?

 – Да, будто и на престол.