|
Да и кроме того, когда ему здешний учитель Омнепотенский, человек совершенно глупый, но вполне благонадежный, сказал, что все мы не можем отвечать: чем и как Россия управляется? – то он с наглою циничностью отвечал смело: “Я, говорит, в этом случае питаю большое доверие к словам екатерининского Панина, который сказал, что “Россия управляется мудростию Божиею и глупостью народною””. Такие выражения в устах человека, который называет себя “первым земским лицом”, разумеется, производят огромнейшее влияние и делаются паролем и лозунгом невежественных поборников квасного русского патриотизма.
Сегодня я был нарочно в шести домах и везде слышал, как повторялись эти слова Туганова, и даже, заставив себя зайти в весьма грязный трактир – слышал, что и там какой<-то> приказный рассказывал буфетчику, что Россия управляется “мудростью Божиею и глупостью народа”. И оба эти темные, может быть и честные, и невинные люди, очень этому смеялись. Таким образом, как изволите видеть, вредное послабление, оказанное литературе, и излишняя терпимость со стороны правительства вызывает явление небывалое и непредвиденное: теперь нет более никакого сомнения, что происходит на деле объединение сословий во имя одной идеи народности; и рядом с этим презрительное отвержение всеми чиновничества, столь усердно служащего опорой административной власти.
Вашего превосходительства всепокорнейший слуга
А. Термосёсов.
P. S. Обозрения мои я буду доставлять еженедельно известным Вашему превосходительству путем. – В отношении попа Туберозова немедленно же попробую применить везде столь успешно действующий “раздражающий метод”. Надеюсь, что при его характере это пойдет весьма успешно, и он незаметно скатится в яму, которую рыл ближнему. Для отвода глаз все мои действия будут иметь вид служения женщине, – здешней чиновнице Бизюкиной, которая ненавидит Туберозова. – Но… Ваше превосходительство… Хоть двадцать, хоть тридцать рублей в месяц мне совершенно необходимы. Я требую не за службу мою вознаграждения, а Вы сами изволите знать, что для обозрений моих я должен видеть людей; должен иногда принять и угостить человека: чем же я это все могу сделать, находясь постоянно без гроша?”
X
Дописав это письмо, Термосёсов откинулся на стуле назад от стола и, посидев в таком положении со сложенными на груди руками, проговорил в себе: “О аристократы! аристократы! По шерсти вам дана эта и кличка на Руси – чуть с ними дело дошло до денег, так ори стократ им, – ничего не слышат. Тьфу! Из чести служи им!.. Велика честь, нечего сказать… И главное, как будто сами из чести умеют служить? – Нет; себя-то небось отлично помнят; а тут… Ведь на это же наконец специальные суммы есть! Кому же эти суммы идут? Кто их берет, черт возьми?.. Нет, вижу, плоха и на этих надежда! – решил, вздохнув и почесав себя по груди, Термосёсов. – Если на них одних положиться, да им одним работать, тоже на бобах сядешь”.
Андрей Иванович еще раз вздохнул и, придвинувшись к столу, начал тщательно переписывать свое “обозрение”, потом сложил тонкий листок вчетверо и, разделив ножом одну полу переплета старой довольно замасленной книги из губернской библиотеки Форштанникова, вложил свое сочинение в этот разрез; опять заклеил его клейком и запачкал чернилом так, что ничей глаз не открыл бы, что здесь что-то положено. Окончив эту часть своей работы, Термосёсов взял холщевый мешок, всунул в него книгу, запечатал, надписал адрес библиотеки Форштанникова и начал одеваться. Через десять минут Данка, выглянув украдкою из окна, видела, как Термосёсов, бодрый и сильный, шел по улице с посылкой в руках. |
