– В таком случае господин Шварцвассер или тот, кого вам будет угодно привлечь к суду, обвинит вас в лжесвидетельстве. Он станет утверждать, что
это старые шрамы. Кто может свидетельствовать в вашу пользу?
– Стены и пол.
– Это звучит жутко, но этого, увы, мало.
– Вы отказываетесь принять дело к слушанию?
– Если вы настаиваете, я приму дело к производству и назначу судебное следствие.
– Только этого я и хотел. Благодарю вас.
– Вот, извольте заполнить эту табличку – номер вашего паспорта, каким участком выдан, срок, место жительства и прочая, видимо известная вам,
формальность…
– Паспорт выдан мне не участком, а комиссариатом иностранных дел в Москве.
– Вы гражданин Совдепии?
– Я гражданин России.
– Я не могу рассматривать дело, которое возбуждает иностранец против политической полиции. Это может вам разрешить лишь министр юстиции. Мне
сдается, он разрешит… Он интеллигентный человек, я просил бы вас поначалу обратиться к нему.
В эстонские газеты Никандров не пошел – он помнил свою первую пресс конференцию в «Золотой кроне».
Он зашел на телеграф и, собрав последние деньги, отправил телеграмму в Париж по адресу, который он тоскливо и со слезами повторял в тюрьме:
«Жюль Бленер, Рю Бонапарт, 41, Париж, Франция. Освобожден из эстонской тюрьмы. Жду помощи. Ревель, до востребования, Никандрову».
Жюль Бленер не сразу вспомнил, кто такой Никандров, а вспомнив, подивился тому, как могли этого русского упечь в тюрьму эстонцы.
«Хотя с его платформой панславянского гуманизма и космополитизма, – только у русских может быть такой разнозначный комплекс, – вполне могли
бросить за решетку».
Тем не менее Бленер решил помочь Никандрову и позвонил в то издательство, куда он передал книги русского.
– Жюль, это не подходит, – ответил ему владелец издательства «Републикэн» Ив Карра. – Это не лезет ни в одни ворота. Если бы он был коммунистом
и звал жечь Шекспира, я бы его издал – это экзотично, это купят мальчики из Латинского квартала. В перерывах между гомосексуальными пассами они
любят поболтать о революции. Если бы твой Никандрофф был монархистом и расстрелял хотя бы одного комиссара – я бы издал и это. Объективизм – бич
литературы. Писатель обязан быть эгоцентриком. Не его дело искать гармонию правды; пусть этим занимаются Клемансо и Чичерин. Он слишком изящен
для того, чтобы его поняли. Писать сейчас надо грубо и обязательно интересно. Особенно русским, им есть о чем писать. Нет, Жюль, прости, я ничем
не смогу помочь.
Три ночи Никандров ночевал на вокзале, одну ночь – в парке. Каждый день он приходил на телеграф, но ответа из Парижа не было. Он потолкался на
базаре – думал обменять пальто на еду, но пальто его никого здесь не интересовало, творог и свинину продавали за марки, и всякие попытки
Никандрова уговорить крестьян сойтись баш на баш кончались тем, что его, высмеивая, гнали от рядов. Первые два дня это унижение доставляло ему
какое то острое, мучительное наслаждение.
Вспомнив Боссэ, он пошел к ней, но ему сказали, что мадемуазель Лида уехала на гастроли в Европу.
На пятый день Никандров уж и не ждал получить никакого ответа. Он спросил девушку в окошке телеграфа – сонно, тихим голосом; ему все время
хотелось спать, но стоило только заснуть, как сразу же начинали видеться омерзительные картины – то он пьет молоко из грязного, гулкого бидона и
молоко льется ему за ворот; то он ест мясо и вокруг него жужжат зеленые мухи, садятся на сало и лезут ему в рот, а то он большими глотками пьет
водку и в желудке становится жарко и больно…
– Вам телеграмма, – равнодушно сказала девушка и протянула ему голубенькую бумажку. |