Я продолжал нажимать на спусковой крючок кольта. Последние две пули попали в грудь мазурика справа от меня и в могучую грудь Башки, и... В следующий миг я врезался в парня с автоматом.

Это не было частью какого-то моего плана или хитрым маневром, просто я не мог остановиться. Воздух с шумом вырвался из его глотки. Сам я тоже потерял дыхание и отскочил на пару шагов назад, а парень стал падать.

Отшатнувшись назад и развернувшись влево, я увидел высокое и широкое окно. Я согнулся, коснувшись пальцами пола, и тут вдруг комната погрузилась в темноту. Снаружи дома тоже стало темно. Кто-то вырубил свет. Но когда это случилось, я уже летел к окну.

Я надеялся, что к окну. Что если я летел в стену? Куда же меня несло сквозь темноту, в которой зажигались и гасли только вспышки выстрелов?

Когда мои ноги оторвались от пола, я утратил чувство ориентации. Казалось, я стал совсем бесчувственным. Не было даже ощущения движения. Словно я был астронавтом в свободном парении, в невесомости. Или ракетой... Что за смурная мысль, и не первая притом. Человек не может быть ракетой. Он может быть в ракете, но он никак...

ХРЯСТЬ!

Черт, мы уже никуда не прилетим. Мы потерпели катастрофу. Это было великолепное, звенящее и болезненное «хрясть». Звенящее... стекло. Память ко мне возвращалась. Ага! Внутрь — через дверь, наружу — через окно. Я уже знал, где я. В двадцати пяти ярдах от дома, я несся как ненормальный.

Именно несся в темноту, подальше от шума за моей спиной.

Шум... Он все еще вырывался из дома. Отдельные выстрелы и изредка короткие «тра-та-та» автоматов.

Я мчался к ментам, которых я звал ранее за собой. Разумеется, они были рассеяны вокруг дома в ожидании моего сигнала.

Но я наткнулся на группу из полудюжины парней, сбившихся в кучу и нечленораздельно что-то бормотавших. В слабом лунном свете я видел, как их головы двигались, качались, тряслись и вопросительно поворачивались в мою сторону.

— О’кей, ребята, — вымолвил я, отдышавшись. — Попробуем еще разок.

19.

Прозвучал последний выстрел, смолкло последнее эхо. Ночь притихла.

Я стоял, задыхаясь и кровоточа немного, перед небольшой группой полицейских. Они, очевидно, не поняли ни слова из сказанного мною.

Пожилой седеющий сержант смотрел на уже успокоившийся дом. Его голова склонилась в одну сторону, потом в другую. Выпрямив ее, он взглянул на меня.

— В кого это они стреляют?

— В меня.

Он рассмеялся.

Шаги. Тяжелые шаги. Капитан Фил Сэмсон, начальник отдела по расследованию убийств Центрального полицейского управления Лос-Анджелеса, господин и хозяин всех, кого он инспектировал, подошел к нам.

Я постарался опередить его:

— Ну, и где ты был?

Не помогло. Он меня выматерил от и до и отрешенно произнес:

— Ты не нажал на...

— Сэм, кто старое помянет, тому...

— ...маленькую красную...

— Сэм! Я тебе врежу. Старина, вспомни, как давно мы дружим. Ты же не позволишь...

— Ты...

— С любым такое может случиться. Каждый имеет право на ошибку.

— Ха! — заревел он. — Если бы только это... — ревел он еще какое-то время, потом заключил: — Сейчас мы начнем атаку. Но на этот раз сигнал подам я.

— Да, сэр.

Заключительная атака двадцати пяти южно-калифорнийских полицейских вместе с таким слабаком, как я, будет, вероятно, вспоминаться как самый жуткий маразм в истории лос-анджелесской полиции.

Мы атаковали.

Но я участвовал в операции уже без особого энтузиазма.

Всю дорогу до вершины холма я пытался сообразить, много ли пулевых ранений я получил и не вытекает ли из меня кровь. Я не осматривал себя.