|
Садитесь, прошу вас! – Премного благодарен, – прочувственно отвечал г-н Грюнлих. Он опустился на краешек стула, подставленного ему Томасом, положил палку и шляпу на колени, затем уселся поудобнее, пригладил одну из бакенбард и легонько кашлянул, издав звук вроде «хэ-эм». Все это выглядело так, словно он хотел сказать: «Ну, хорошо, это вступление. А что дальше?» Консульша немедленно начала занимать гостя. – Вы ведь из Гамбурга, господин Грюнлих? – осведомилась она, слегка склонив голову набок и по-прежнему держа вышиванье на коленях. – Так точно, сударыня, – подтвердил г-н Грюнлих с новым поклоном. – Проживаю я в Гам-бурге, но мне приходится много времени проводить в разъездах, я человек занятой. А дело мое, надо сказать, очень живое… хэ-эм! Консульша подняла брови и пошевелила губами. Это должно было означать одобрительное: «Ах, вот как!» – Неустанная деятельность – первейшая моя потребность, – добавил г-н Грюнлих, полу-обернувшись к консулу, и опять кашлянул, заметив взгляд фрейлейн Антонии – холодный, испы-тующий взгляд, каким девушки мерят незнакомых молодых людей и который, кажется, вот-вот готов изобразить уничижительное презрение. – У нас есть родные в Гамбурге, – произнесла Тони, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Дюшаны, – пояснил консул, – семейство моей покойной матери. – О, мне это отлично известно, – поторопился заявить г-н Грюнлих. – Я имел честь быть им представленным. Все члены этой семьи превосходные люди, люди с большим умом и сердцем, хэ-эм! Право, если бы во всех семьях царила такая атмосфера, мир был бы много краше. Тут и вера, и отзывчивость, и подлинное благочестие – короче говоря, мой идеал: истинное христианство. И наряду с этим изящная светскость, благородство манер, подлинный аристократизм. Меня, гос-пожа консульша, все это просто очаровало! «Откуда он знает моих родителей? – подумала Тони. – Он говорит именно то, что они хотят услышать…» Но тут консул заметил: – Такой идеал, господин Грюнлих, я могу только приветствовать. Консульша тоже не удержалась и в знак сердечной признательности протянула гостю руку ладонью вверх; браслеты тихонько зазвенели при этом движении. – Вы будто читаете мои мысли, дорогой господин Грюнлих! В ответ г-н Грюнлих привстал и поклонился, потом снова сел, погладил бакенбарды и каш-лянул, словно желая сказать: «Ну что ж, продолжим!» Консульша обмолвилась несколькими словами о майских днях сорок второго года, столь страшных для родного города г-на Грюнлиха. – О да, – согласился он, – этот пожар был страшным бедствием, тяжкой карой. Убытки, по сравнительно точному подсчету, равнялись ста тридцати пяти миллионам. Впрочем, мне лично оставалось только возблагодарить провидение… я ни в малейшей мере не пострадал. Огонь сви-репствовал главным образом в приходах церквей святого Петра и святого Николая… Какой пре-лестный сад! – перебил он сам себя и, поблагодарив консула, протянувшего ему сигару, продол-жал: – В городе редко можно встретить сад таких размеров. И цветник необыкновенно красочный. О, цветы и природа вообще, признаться, моя слабость! А эти маки, в том конце, пожалуй наилучшее его украшение. Далее г-н Грюнлих похвалил расположение дома, город, сигару консула и для каждого нашел какое-то любезное слово. – Разрешите полюбопытствовать, мадемуазель Антония, что за книжка у вас в руках? – с улыбкой спросил он. Тони почему-то нахмурила брови и отвечала, не глядя на г-на Грюнлиха: – «Серапионовы братья» Гофмана. – О, в самом деле? Это писатель весьма выдающийся, – заметил он. – Прошу прощения, я позабыл, как звать вашего младшего сына, госпожа консульша. |
