Гиринская тюрьма находилась за зубчатой стеной, в крепости, в нее вошли через восточные городские ворота, сложенные из глины, красочные, с крышей, слепленной на манер пагоды.

Главная улица в Гирине была хуже, чем в Фугдине, — деревянные тротуары, проезжая часть, застеленная толстыми дубовыми колодами. Стоили эти колоды немало, и их явно привезли из России — сделал это какой-нибудь оборотистый благовещенский или хабаровский купец. А вот тюремная камера в Гирине была побольше, чем в Фугдине, правда, пахла также мерзко — прокисшей едой, мочой, грязью, еще чем-то, способным выдавливать из глаз слезы. Но прежде чем попасть в камеру, Калмыков побывал в официальном кабинете — с ним решил познакомиться начальник жандармского управления Гирина, важный толстый китаец с крохотными масляными глазками.

Он задал атаману несколько незначительных вопросов, потом брякнул в колокольчик, вызвал в кабинет двух солдат.

— Обыщите! — приказал он.

— Как можно? — возмущался Калмыков.

— Мозно, — сказал по-русски начальник управления, добавил весомо: — Нузно!

— Ни золота, ни оружия при мне нет, — сказал атаман, — не найдете! А раз так, то чего обыскивать?

— Нузно! — сказал начальник управления. — Оценно мозно.

Атаман думал, что этот важный китаец будет сейчас приставать к нему с надоевшими до зубной боли расспросами насчет хабаровского золота, но тот о золоте не сказал ни слова.

Через десять минут Калмыков уже находился в камере. Сгреб с нар остатки гнилой соломы, вздохнул:

— Вшей тут, наверное… не сосчитать, — он снова поскреб ладонью по нарам и завалился спать.

Сны к нему в последнее время приходили очень светлые, какие-то весенние, с птичьим пением и радостными улыбками детства — он видел себя мальчишкой, ловил во сне змей и синиц, читал псалмы в семинаристской молельне и что-то спрашивал у своего отца, который тоже оказывался там.

Отец, седой, с растрепанной бородой и усталыми добрыми глазами, отвечал на вопросы, но Калмыков голоса его не слышал, губы у отца шевелились безмолвно, иногда на них появлялась улыбка, потом исчезала, руками он делал плавные, будто в танце, взмахи. Калмыков был рад видеть своего тихого неприметного отца, а тот факт, что его давно уже не было в живых, не играл никакой роли. Он потянулся к отцу, хотел его обнять, но отец посмотрел на него неожиданно строго и исчез.

Через несколько дней Калмыкова посетил российский консул в Гирине Братцов — любитель гаванских сигар, китайской кухни, миниатюрных японских садов, живописи гохуа и элегантных костюмов, сшитых по последней парижской моде. Представлял Братцов старую власть, которой в России уже не было, но он этим совершенно не тяготился, поскольку от Родины себя не отделял, а какая там будет власть — это уже дело втрое, третье, десятое; главное, что при любой власти русский народ оставался русским народом.

Братцов попросил провести его прямо в камеру к арестованному.

— Не мозно, — пробовал упираться начальник жандармского управления.

— Можно, еще как можно, — начал настаивать на своем несгибаемый дипломат Братцов, — иначе я пожалуюсь в Пекин.

В результате он победил, его провели в камеру к Калмыкову.

— Здравствуйте, Иван Павлович, — сказал Братцов, появившись в дверях, протянул атаману руку.

Атаман медленно, как-то по-старчески ежась, скрипуче опустил ноги с топчана на пол, сделал несколько шагов к консулу и также протянул руку. Он понял, что к нему пришли. Сказал:

— Здравствуйте, господин посланник.

— Я не посланник, а консул. Зовут меня Владимиром Александровичем. Фамилия — Братцов.

— Я знаю.