С наступившими сумерками разгорелись меж корпусов пионерлагеря костры, потянуло дымом и шашлыками, а еще через некоторое время от песчаного берега тихого Дона донеслась грустная и протяжная песня, в которой тоска легионеров по утраченной родине переплелась с мечтой бузулуцких милиционеров о загадочной загранице, которой они никогда в жизни не видели и скорее всего не увидят, так как каждый из них давал подписку о хранении служебной и государственной тайны, а следовательно, был невыездной.

Гляжу я на небо, та и думку гадаю,

чому ж я не сокол, чому ж не летаю.

А был бы я сокол, направился б к югу,

обнять полетел бы я римскага друга.

По мягким голосам было слышно, что поют кацапы, а подпевают им и римляне, и казаки.

– Ну, что мне с ним делать? – думал вслух начальник районной милиции, прислушиваясь к песне. – Ох, Семушкин…

– Да выпори ты его, и все дела, – предложил Птолемей Прист.

– Скажешь тоже – выпори! – возразил Федор Борисович. – У нас, Квинтыч, телесные наказания запрещены. У нас за это по головке не погладят!

Центурион подумал.

– Тогда давай я его выпорю, – снова предложил он. – Моим ликторам только мигни! И ты чист, я ведь порол, а ты ж и не знал про это!

Гладышев переводил все с тонкой усмешкой на губах.

– Чего щеришься? – обрушился на него начальник милиции. – Это тебе не бюсты из гипса лепить. Людьми руководить – не лаптем щи хлебать! Тут, как говорится, семь раз отмерь, один хрен криво получится!

– Так сказать ликторам? – снова спросил Птолемей Прист. – Я от себя прикажу, все будет нормально. Федор Борисович Дыряев подумал.

– А прикажи! – согласился он неожиданно. – Пусть, стервец, за все свои грехи ответит. А то выговора ему как гусю речка, отряхнется – и сух!

Птолемей Прист поднялся на ноги, открыл дверь медпункта и зычно позвал корникулярия Феста. В ожидании корникулярия все молчали, но каждый в это молчание вкладывал свой тайный смысл.

А над Доном стелился белесый ползучий туман, чавкало в камышах обнаглевшее сазанье, звенели в высоте, ожидая своего пиршественного часа, ненасытные комары, и лягушки, словно оперные певцы, уже пробовали голоса, готовясь к бесконечным ночным ариям. Сияла в небесах полная луна, в далекой деревушке по ту сторону Дона лениво брехали собаки, и Бог щедро солил крупной звездной солью потемневшие уже небеса.

Лейтенант милиции Валера Абросимов, окончивший в прошлом году Астраханскую среднюю школу милиции и направленный в Бузулуцк по распределению, был влюблен в Леночку Широкову уже полгода. Дважды он делал ей предложение, но Леночка только смеялась и взаимностью на лейтенантскую любовь не отвечала. Узнав, что Леночка тайно встречается с итальянским донжуаном по кличке Челентано, Абросимов почернел от ревности. Сейчас, перебрав настойки, а может быть, и более крепких напитков, Валера Абросимов бродил среди корпусов, гневно раздувая черные казачьи усики, и искал Гнея Квина Муса:

– Где этот итальянский козел? Я ему пасть порву! Мало ему разведенок, нет, сволота, к порядочным девочкам клинья бьет! Где этот сучок?

Сидящие у костров пожимали плечами и с усмешками смотрели лейтенанту вслед. Ясный перец, Гнея Квина Муса следовало искать не у костров, а в Бузулуцке, у дома Широковых. Что ему делать вечером в лагере с амикусами вдали от той, чьим пылким мираторисом он был.

Но товарищи ошибались. В этот вечер Гней Квин Мус полулежал на берегу в ожидании, когда зазвенит колокольчик на донке и возвестит, что очередной подлещик или сазан глупо соблазнится на нехитрую наживку из дождевого червя. Колокольчики на донках молчали, и Гней Квин Мус сладостно мечтал о сероглазой и длиннобедрой Леночке Широковой.