— Князь Михаил Юрьевич Долгорукий, — продолжал Гордон.

— И этот убит, и старик отец убит.

— Что за варвары! — невольно вырвалось у Лефорта.

— Читайте, генерал, — слабо вздохнул фон Гаден.

— Кирилл Полуехтович Нарышкин, Артамон Сергеевич Матвеев…

— Изрублен в куски, — снова пояснил Гаден.

— Иван Максимович Языков, Иван Кириллович Нарышкин, постельничий Алексей Лихачев, казначей Михайло Лихачев, чашник Семен Языков, думные дьяки, Ларион Иванов…

— Убит.

— Дохтур Данилка немчин…

— Это я, — глухо сказал пришедший.

— Но тут еще много, — заметил Гордон, пробегая глазами список.

— Да много что-то… Только что мне делать?

Гордон задумался. Все прочие молчали. Все ясно видели, что кровавая драма только начинается. А какой будет ее последний акт, этого никто не мог сказать. Пока только один «немчин» попал в список обреченных на смерть. А если зверь разлакомится первой кровью? Если после Кремля пойдут на Кукуй? У Гордона немного немецких рейтаров… Но, что загадывать об этом! Надо во что бы то ни стало спасти обреченного уже на заклание… Гордон выпрямился.

— Вам здесь оставаться нельзя, — сказал он, подходя к фон Гадену и кладя руку ему на плечо, — по крайней мере эти дни, пока звери не напьются крови… Похмелье скоро настанет. Вам надо спасаться вплоть до конца этого похмелья: надо уйти совсем из слободки и из Москвы.

— Но как уйти, вот вопрос! — со стоном спросил несчастный.

— Надо переодеться… Надо нарядиться русским, мужиком, нищим, надеть лапти.

— Скорее одеться странником, монахом… Они, эти варвары, уважают странников, — заметил Лефорт.

— И посох в руки, и котомку, — подсказал Монс.

В это время среди ночной тишины резко выкрикнул и затянул сильный мужской голос:

Слышно было, что поет пьяный. Гости Монса переглянулись.

— Это поет стрелец, — сказал Гордон, — я эту песню знаю… Плохой знак…

— А что? — спросил тревожно Монс.

— Пить начали, теперь им удержу не будет.

Пьяный голос между тем пел, все более и более приближаясь:

— А! Меня, стерва, лучиною! — сам же себе отвечал пьяный голос. — Я те покажу лучиною… меня-то соломою! Ах, ты, паскуда! А! Что выдумала…

— О, майн Готт, майн Готт! — отчаянно всплеснул руками фон Гаден. — Боже! Что за варварский народ… И зачем только я сюда приехал!..

IX. Облава на бояр

Утром следующего дня дворец московских царей представлял печальное зрелище. На половине юного царя и его матери слышались стенание и плачь. Наталья Кирилловна в тоске и ужасе ломала руки и без слов падала перед киотом, в котором всю ночь теплились лампады, освещая темные молчаливые лики женщин, в глубокой скорби стоящих у креста, на кресте тихо угасающий лик божественного страдальца. Она, царица Наталья, мучительно, хотя греховно, но невольно приравнивала свою скорбь к скорби этой женщины, стоящей у креста… А тот, за кого она трепетала, ходил хмурый и бледный из одного покоя в другой, останавливаясь перед окнами, открывавшими вид на постылый Кремль, и снова торопливо шагал из угла в угол, словно бы его душили эти стены, эта клетка. Казалось, он возмужал за один день, вырос, очерствел. Когда из дальних покоев царевен, сестер и теток, доносился плач, он только нервно хмурил брови.

А там, на других половинах дворца, тоже невесело: только недавно замыли кровь, то там, то здесь на каменных плитах полов, но кровяные пятна все еще видны… Перед Красным крыльцом мостовая тоже забрызгана кровью.