— А! Гусиное перо! Чертово писало! Приказна строка! Много кляуз настрочил? Дави дьявола!

И несчастного тут же закалывают. Из церкви на Сенях вытаскивают бывшего своего полковника Дохтурова и приводят к трупу Аверьяна Кириллова.

— А, растакой сын! Вместе с Аверьяшкой ел наши кормы… Вот же тебе.

Убивают и этого. Но ни Ивана Нарышкина, ни немчина Данилки-дохтура никак не могут найти.

Добрались, наконец, до лекарской палаты, в которой помещалась придворная аптека, и где проживало семейство фон Гадена, имевшего, кроме того, свой дом в немецкой слободке. Здесь стрельцы увидели, что поиски их были не тщетны: в лекарской палате они нашли аптекаря и помощника Данилки-дохтура, иноземца Гутменша, а также жену Данилкину и его сына Михеля. Об участи фон Гадена ни жена его, ни сын не знали ничего. Они думали, что его уже нет на свете. Но вопросы стрельцов глубоко обрадовали их: они поняли, что он жив.

— Где злодей Данилка-дохтур? — спрашивал Кирша, занося бердыш над Гутменшем.

— Я не знаю, — был ответ.

— Сказывай, каким зельем он извел батюшку — государя Федора Алексеевича?

— Он не извел его: великий государь помре волею Божиею.

— Врешь! Вы с ним, с Данилкою, отравное зелье готовили.

— У нас отравного зелья нет, а есть токмо медикаменты: все рецепты занотованы в аптекарском юрнале.

— Цыц! Что ты собачим языком блекочешь! — закричали другие стрельцы.

— Он глаза отводит, аспид! — закричал Кирша. — Он мухой, поди, обернется,

— А за мухой не гоняться с обухом, вот же тебе!

И бердыш пополам рассек голову несчастного немца… Хрипя и изливаясь кровью, он грохнулся навзничь.

Но радость семейства фон Гадена была непродолжительна. Из расспросов стрельцов они догадались только, что он жив и что стрельцы не находят его. Но эта смерть бедного Гутменша, такая ужасная смерть у них на глазах, казалось, помутила рассудок несчастным. Фрау фон Гаден, старая немка, потрясенная разыгравшейся на ее глазах кровавою сценою, без чувств грохнулась на пол. Сын бросился было поднимать ее, но Кирша схватил его сзади за шиворот и поднял на воздух.

— Сказывай, немецкая муха, где твой отец? — рычал он.

Несчастный Михель, вися на воздухе, задыхался, а Кирша встряхивал его в воздухе и приговаривал: «Сказывай, немецкая муха, сказывай!»

— Тряси, тряси! — поощряли другие стрельцы. — Авось вытрясешь.

— Скажу! Скажу! — задыхаясь, проговорил несчастный.

Кирша бросил его на пол.

— А! Донял? Сказывай же: где отец? Где Данилка-дохтур.

— О-о! — слабо простонал допрашиваемый. — Я не знаю.

— Как! Опять запираться! Коли его, аспида!

— Вот же тебе! — И Кирша ударил копьем свою жертву.

Раненый испустил страшный крик, хватаясь за бок. Алая кровь брызнула из раны прямо на лицо лежавшей на полу матери несчастного. Та открыла глаза.

— О! — вскричала она страшным голосом. — Не убивайте моего сына, я все скажу.

Но было уже поздно. Сын ее корчился в предсмертных муках. В это время в палату вошла царица — вдова, Марфа Матвеевна, в сопровождении постельниц и остановилась в ужасе.

Стрельцы оторопели.

— Матушка-царица! Не взыщи, мы ищем твоих злодеев.

— Каких злодеев? — дрожа всем телом, спросила она.

— Данилку-дохтура… Он отравой извел царя — батюшку, Федора Алексеевича… Вот мы и ищем, да они вот не говорят.