А там, на других половинах дворца, тоже невесело: только недавно замыли кровь, то там, то здесь на каменных плитах полов, но кровяные пятна все еще видны… Перед Красным крыльцом мостовая тоже забрызгана кровью.

В комнатах маленькой царевны Натальи Алексеевны и вдовы царицы Марфы Матвеевны еще более уныло и печально. Там прячутся все обреченные на смерть Нарышкины: отец царицы Натальи Кирилловны, ее братья, родственники, молодой Матвеев, сын вчера убитого старца. Они ждут прихода своих убийц… Зато на половине царевича Ивана Алексеевича и царевны Софьи Алексеевны заметно какое-то таинственное оживление. Правда, сам царевич, встревоженный вчерашнею смутою во дворце и не спавший всю ночь, теперь дремлет в глубоком кресле. Но его сестрица, хитроумная Софьюшка, видимо оживлена. Сегодня ее пухлые щеки особенно густо нарумянены. Она ждет мила друга, свет — Васеньку Голицына, которого она сегодня ночью во сне видела, и таков этот сон якобы пророческий. Видит она в том сне, что сидит она с Васенькой рядом на чертожном месте, а на головах у них венцы златые, не то венчальные, не то… Да этот Тараруй помешал довидеть сон до конца. Вон и теперь около нее этот старый Тараруй, князь Хованский, всему делу заводчик и правая рука Софьюшки. С ним она шепчется, чтоб не разбудить дремлющего братца Иванушку — царевича. И подлинно Иванушка — царевич! Из дурачков, как и тот, что в сказке, а в цари попадет: ловкий Тараруй все это оборудует. Вон он шепчет ей:

— Его-то, дурачка, посадим на чертожное место рядом с младенцем, а править-то этими куколками будешь ты, царевна София — Премудрость Божия… Так-то… А «медведицу» — то мы и из берлоги вон…

— Как так, князюшка?

— Да просто, рогатиной… Еще ноне ночью я пытал моих молодцов: не выгнать ли-де из берлоги старую «медведицу»? Так говорят: любо! любо!

— А «медвежонка»? — В глазах вопрошающей, казалось, светилась самая теплая ласка.

— Ну, царевнушка, это другой сказ… Надо разумом пораскинуть, а то неровен час, сам на рогатину попадешь: его дело царское, он в законе…

В это время вдали послышался набатный звон. Софья встрепенулась.

— Аукаются, молодцы, — знаменательно шепнул Тараруй.

— А откликнутся ли?

— Как аукнется, царевнушка милая.

— А не знаешь, князь, где они спрятаны?

— Не ведаю, царевна. Хомяка допрошал, порядком-таки щунял, а и он не знает: Афоню, говорит, Кириллыча вчера я указал…

— Ноли он, Хомяк?

— Он, царевнушка, со страхов больше.

— А ежели бы теперь его припугнуть до страхов?

— Пужал, царем и застенком грозил, не сказывает: ночью, говорит, они хоронились в терему у царевны Натальюшки, а ноне, говорит, не вем, где… Постельница Клушина чтой-то не по себе: думал, не она ли, лиса, нашла им нору, щунял и ее, молчит! Лопни глаза — утроба, говорит, не знаю. И образ со стены сымала, и землю ела.

Набат усиливался. Слышался барабанный бой. Все ближе и ближе.

— У Красного крыльца уж… Подымаются…

Это были стрельцы. Снова гурьбой вошли они во дворец и рассыпались в нем, как гончие. Теперь уже верховодил Кирша, маленько во хмелю.

— Муха! И муху, братцы, дави: сказано, оборотни.

Кричат, ищут, стучат копьями в стены, тычут в перины.

Никого нет!

— Хоть бы те муха, братцы!

— Поймали! Поймали! — слышится из соседнего покоя.

— Кого? Ивашку Нарышкина?

— Не, Аверьяшку Кириллова, думного…

— Выводи дотла крапивное семя! Волоки сюда чернильную душу!

Притащили думного дьяка Аверьяна Кириллова.