Саладин любезно предлагает пленнику воды. Брат Одон погружает лицо прямо в чашу, которую хватает левой рукой - правая болит. Неопрятная борода полощется в питье. Саладин не выдерживает, короткая судорога пробегает по его губам, султан морщится, султана сейчас стошнит. Ага! Брат Одон торжествует.

    -  Время поговорить о твоей жизни, друг мой, - все еще любезно произносит султан.

    -  Моя жизнь окончена, - отвечает брат Одон. Он обтирает себе лицо и бороду ладонью, ставит чашу между расставленных колен, тяжко переводит дух. - Что ты хочешь от меня, агарянин?

    -  Я предлагаю тебе выкупить себя.

    Брат Одон размышляет, рассматривая шатер, безупречно изящного султана, его изумительное оружие, его красивые ковры, его полированную серебряную чашу, из которой только что угощали пленника.

    -  А как же другие? - спрашивает наконец брат Одон. - Вместе со мной ты захватил и других.

    -  Другие пусть выкупают себя сами.

    У брата Одона, оказывается, сломано ребро: когда он пытается вздохнуть полной грудью, в боку просыпается боль и властно требует внимания к своей персоне.

    -  Ох! - произносит брат Одон, сдаваясь на ее милость и вдыхая воздух меленько, как птичка пьет. - Разве ты не знаешь, глупый сарацин, что у орденских братьев из личного имущества - только пояс да нож, а ничего другого они за себя не отдадут?

    -  Может быть, твой король… - намекает султан.

    К черту боль в боку! К черту колено, которое плохо гнется! Брат Одон вскакивает - ярость вздергивает его на ноги, ярость рвется из его потемневших ноздрей.

    -  Я не позволю его королевскому величеству сорить из-за меня деньгами! - орет брат Одон. - Лучше я сдохну в твоем вонючем плену! Ты понимаешь речь крещеного человека?

    -  Я хорошо говорю на языке франков, - невозмутимо отвечает султан. - Я понял тебя. Согласно твоему желанию, ты сгниешь у меня в тюрьме.

    -  Превосходно! - отвечает магистр. - Только не воображай, будто ты меня испугал.

    И - вот награда пленнику за испытания, теперешние и грядущие, - султан, утратив толику своей безупречности, криво пожимает плечами.

    В эти самые минуты один мальчик говорит другому:

    -  Мой сеньор, я - ваш человек.

    В старых грамотах, много лет назад составленных прежним Болдуином и прежним Онфруа, перечисляется со всеми ее приметами каждая пядь земли, принадлежащая торонскому сеньору. Эта почва вокруг Галилейского моря чрезвычайно плодородна, и на ней созревает несколько урожаев в год. Некоторые акведуки и каналы остались здесь еще с римских времен. Владетелю Торона принадлежат превосходные поля, где выращивают хлопок, и чудесные оливковые сады, и множество оливковых прессов, где солнечными струями изливается по чанам масло, и хлебные поля. И, пока брата Одона, оскаленного и разозленного, тащат в тесную, битком набитую разным людом камору, и швыряют туда, на истоптанный ногами земляной пол, в тесноту, безнадежность и густую, разъедающую тело вонь, - все богатства сеньории вкладываются в подставленные ладони юного Онфруа: пучок травы, горстка почвы, две зеленые оливки.

    Чуть позже, уже не при всех, а наедине, король заводит с молодым сеньором другой разговор.

    -  Я хотел бы породниться с вами, - говорит Болдуин северянину-ангелу.

    Тот поворачивается резко, как будто его ударили; серые глаза расширены - насколько им это удается.