Без доспехов и оружия, даже без сапог, они шли вереницей, держась за руки по двое, а за плечами у каждого болтался грязный тряпичный узел. Город лишь на мгновение приостановил шум повседневных дел и бесконечных разговоров, - ибо Иерусалим непрестанно торговал, вооружался, молился, сутяжничал и ремесленничал, - чтобы с тревогой глянуть вслед этому шествию, а затем, привычно переложив подобные тревоги на плечи своего короля с его коннетаблем, маршалом, патриархом и всем двором, вернулся к прежним занятиям.

    Процессия оборванцев миновала Храмовую улицу, не обратив ни малейшего внимания на торговцев, предлагавших пальмовые ветки и ракушки, добралась до Храма и остановилась в просторном мощеном дворе, длиной в полет стрелы и шириной в бросок камнем.

    К королю был послан один из шестидесяти, а прочие устроились на камнях и свесили головы на грудь. Полоски жидкого пота, сползшего на скулы из-под волос, процарапывали толстый слой пыли на их лицах.

    В блистании дорогих одежд и медных волос, окруженный солнцем, предстал перед ними сам коннетабль Эмерик де Лузиньян. Люди, неопрятной массой сбившиеся в углу двора, зашевелились, начали подниматься на ноги. Эмерик остановился в десятке шагов от них и, напрягая голос, крикнул:

    -  Для чего вам, оборванцам, потребовалось видеть короля?

    Из толпы выделился один, сохранивший прямоту осанки. Его рубаха была криво оборвана по подолу, а голова замотана тряпкой, источающей запах засохшей мочи.

    -  Нас прислал Саладин, вождь сарацинов, который называет нашего короля «хинзиром», что означает «боров».

    И, сказав это, он вдруг заплакал навзрыд.

    Эмерик понял, что человек этот говорит перед ним те слова, которые обещал произнести ради сохранения своей жизни. Коннетабль не стал ни прерывать говорящего, ни требовать, чтобы тот не плакал. И потому наемник продолжал:

    -  Он взял наш замок Шатонеф и разрушил его, а это повелел отнести в Иерусалим.

    С последним словом он поднял узелок с имуществом, который принес на плече, и, осторожно, обеими руками положил к ногам Эмерика. Так же поступили и все остальные.

    Коннетабль посмотрел на гору тряпья, наваленную у его ног. От нее дурно пахло. Затем Эмерик перевел взгляд на лица наемников и неожиданно понял, что они принесли королю.

    Он отступил на шаг. Спросил:

    -  Я могу избавить от этого зрелища его величество?

    Старший из наемников покачал головой:

    -  Мы связаны словом, нарушить которое было бы бесчестьем.

    -  Что именно вы обещали сарацинскому псу?

    -  Что доставим отрубленные головы прямо… королю. - На этот раз он проглотил слово «хинзир», и Эмерик, против воли, ощутил нечто вроде благодарности.

    Коннетабль подумал немного. Затем сказал:

    -  Я позову монахов и попрошу их позаботиться о погибших. А вы идите со мной. Мне надлежит записать все имена.

    Он отошел от груды отрубленных голов еще на шаг, глянул в последний раз - так, словно убитые могли укусить сквозь запятнанную холстину, повернулся и зашагал прочь. Отпущенные под честное слово пленники, натыкаясь друг на друга и суетясь, побежали следом.

    Их умыли и переодели, прежде чем представить королю.

    Король оглядел своих наемников, плачущих и коленопреклоненных, и хрипло произнес:

    -  Встаньте, и пусть один из вас рассказывает.

    Они зашевелились, поднимаясь, - все, кроме того, кому было поручено говорить перед королем, о чем договаривались заранее.